Сергеев пожалел, что в разговоре с Бирюковым был несдержан: держался тот сочувственно, но по сути был прав. Какой бы абсурдной ни показалась анонимна, отнестись к этому случаю следует серьезно.
Битых полтора часа Сергеев писал объяснение, вычеркивая все лишнее, приводил выдержки из протоколов следствия, изложил историю отношений Рындина с его бывшим наставником «дядей Володей» — Кузьмой Саломахой и Хрычом, не забыл и операцию «Универмаг», отметил, что, участвуя в вылавливании дезертиров, Рындин ни на минуту не отлучался от своих командиров… Как ни вычеркивал, получилось больше двух страниц, которые надо было еще перепечатать на машинке. Сдав второй экземпляр Бирюкову и получив «добро», с первым экземпляром и всеми материалами по делу Рындина отправился за час до назначенного срока на встречу с уже известным ему капитаном Мещеряковым. Кто может сказать, сколько продлится эта история и чем она закончится? Как еще поглянулась нелепая анонимка капитану? То обстоятельство, что резиденция его оказалась в штольне неподалеку от переправы, натолкнуло Сергеева на мысль повидаться с Верой… Собственная резиденция Сергеева была в том же «районе» — в «полосе жизни» вдоль реки на берегу Волги. В обрыве П-образная штольня, в ней — трехъярусные нары. Теперь это — казарма работников милиции, здесь же командный пункт.
До конца дежурства Веры оставалось еще минут двадцать, и Сергеев, прячась от обстрелов, медленно прошел вдоль реки, пробираясь к переправе, откуда не так далеко было и до подвала, где работал капитан Мещеряков.
Серая, в багровых отблесках гладь Волги, замусоренная плывущими по стрежню горелыми обломками, двигалась всей массой по своему извечному пути, и непонятно было, то ли свет пожаров отражался в тяжелой свинцовой воде, то ли это обагрила воду кровь тысяч сталинградцев, расстрелянных с самолетов, погибших под фашистскими бомбами, изрубленных осколками снарядов.
Кровь и страдания на улицах города, кровь и страдания на переправах, баржах, теплоходах, буксирах, лодках. Кровь и страдания в окопах героически гибнущих защитников волжского рубежа — все это вбирала в себя великая река и несла к исконному своему пределу — Каспийскому морю: море человеческого горя, оборванных судеб, слез… Невыносимо больно было видеть жуткие картины гибели людей на улицах превращенного в развалины Сталинграда, гибель теплоходов и барж, битком набитых ранеными и беженцами, на еще недавно торжественно-праздничной, сверкающей зеркальными бликами под солнцем, белыми крыльями чаек могучей реке-труженице, извечно занятой работой. Невыносимо было воспринимать родные, милые сердцу берега и плесы, где не раз встречал Сергеев утренние зори с прыгающим на легкой ряби поплавком, как враждебный водный рубеж, смертельно опасную преграду, преодолеть которую теперь можно было лишь с риском для жизни, своей и десятков, сотен других…
Все это с недавних пор стало повседневной реальностью, «нормой», непреложным законом бытия. Сколько еще продлится такая жизнь и чем кончится полоса чудовищных испытаний, никто не мог бы сказать. Одно Сергеев знал точно: рубеж этот — последний. Для него, для каждого в отдельности сталинградца и для всех, вместе взятых, за Волгой земли нет. Даже просто погибнуть они не имеют права. Право осталось только одно — победить…
Еще издали Сергеев увидел, что Вера только что сдала дежурство, а сказать точнее — всего на четыре часа отошла от операционного стола и, прежде чем забыться тяжелым сном тут же, в штольне, вышла на воздух, опустившись на ящик, подставив лицо с закрытыми глазами все еще теплому сентябрьскому солнцу.
Сергеев осторожно подошел, опустился рядом.
— Что-нибудь случилось? — не открывая глаз, спросила Вера.
— Зашел просто повидаться, а так, «случайностей» сколько угодно, как говорят, «навалом».
— Не ври. Я знаю, у тебя что-то серьезное, но ты «не хочешь меня расстраивать».
— Ну хорошо, — согласился Сергеев. Вот полюбуйся, какие нам письма пишут и в чем я должен оправдываться перед капитаном Мещеряковым.
Он протянул ей обложку тетрадки с наклеенным текстом анонимки. Вера отнеслась к посланию с профессиональным вниманием. Сергеев почувствовал, что ей было даже интересно не только читать, но и пристрастно изучать столь примечательный документ.
Из дамской сумочки с разной мелочью она достала складную лупу, раздвинула ее и стала внимательно всматриваться в послание, созданное столь оригинальным способом.
— Хорошо то, что тебе доверили этот «исходный материал», — сказала она. — Бумага желтая, из старых газет… Тетрадка лет десять где-то валялась, хоть лапшу из нее вари… Текст резали кривыми ножницами от маникюрного набора. Значит, автор — женщина? Или аноним намеренно внушает мысль?.. Этими ножницами резали тонкую проволоку. Из такой делают примусные иголки: смотри, щербинка… На каждой кривой газетной полоске остался зубчик… Глеб! Очень хорошо, что ты ко мне пришел! Я, кажется, знаю эти ножницы!..
Сергеев со смешанным чувством недоверия и в то же время нежелания обидеть Веру смотрел на нее. Она это тут же поняла и спокойно объяснила:
— Помнишь мой день рождения, когда мы пригласили твою соседку Зинаиду Ивановну, а у нее заломился ноготь, и я его поправила?
— Ты хочешь сказать?..
— Вот именно. Я еще тогда обратила внимание на щербинку — она мне мешала — и подумала: «На примусе, что ли, готовит Зинаида Ивановна?» И тут же решила, что ни одна женщина не станет резать проволоку такими ножницами, портить свод маникюрный набор. Дело это мужских рук…
— Конечно, абсурдно предполагать, чтобы Зинаида Ивановна… — сказал Сергеев.
— Почему абсурдно? Скорей всего, не она создавала это наклеенное письмо, но мог же воспользоваться ее ножницами кто-то другой?
— Ну и где их искать, эти ножницы? Дом разрушен, квартиры Зинаиды Ивановны больше не существует, сама она переселилась на рыбацкий стан к старику Колотову. Не он же клеил это послание?
— Не он клеил, а искать надо в новом жилище Гриценко на стане Колотова, может быть, они еще существуют… Вырезаны и наклеены полоски текста в сентябре: вот просвечивает хвостик даты рядом с призывом «Смерть немецким оккупантам!» — арабская цифра «2», а рядом римская — IX… Если знаешь, где сейчас Зинаида Ивановна, ехать надо к ней…
— Пока что приказано ехать, а точнее сказать — идти прямо к капитану Мещерякову, — ответил Сергеев. — Но то, что ты сказала, наводит на весьма серьезные размышления… Конечно, ни сама Зинаида Ивановна, ни Колотов анонимку не клеили. Можно предположить, кто автор письма, но это еще надо доказать, а главное — найти его.
— А вот это уже по твоей части. Когда найдешь, не забудь сообщить мне, хотя бы в порядке благодарности за идею.
Сергеев молча сжал руку Веры и, немало озадаченный ее открытием, отправился на разговор к капитану Мещерякову, восстанавливая в памяти весь ход расследования по делу германского дипломата — заместителя военного атташе, которого так некстати «огладил» Колька Рындин, и по делу исчезнувшего в степи квалифицированного разведчика и диверсанта Гайворонского, которым конечно же занимается главным образом ведомство капитана Мещерякова, а не уголовный розыск.
Особый отдел размещался в подвале разрушенного дома. Дневной свет через зарешеченное окно под потолком проникал сюда слабо, его дополняла настольная лампа, бросающая уютные блики на лист плексигласа, лежавшего поверх зеленого сукна на столе, как оценил Сергеев, сохранившийся здесь случайно еще с довоенных времен. На столе — несложный письменный прибор с авторучкой в виде тонкой, устремленной в потолок пики, стопка бумаги.