Дядя нежно погладил свежеокрашенный борт катера:
– Прежний хозяин дёшево продал мне лодку. Назвал её «Зефир» и жаловался, что всегда с ней были проблемы. А я ему говорю: «Кто же, мил человек, катерок мужским именем называет? Это же не крейсер или линкор. Испокон веков принято у морских людей называть малые суда женскими именами! Вот она у тебя и не плывёт дальше берега!»
И правда, как засмолили, зашпаклевали и покрасили мы нашу лодочку, да имя новое на борту вывели, помолодела она, как будто вторую жизнь проживает. А строили её между тем из леса, что рос здесь по берегам ещё тридцать лет назад. Так что Кура её, родимую, как пёрышко несёт.
«Нынешний корабль – стоял он некогда косматым лесом…» – вспомнились древние стихи.
Все забрались в лодку, и мы поплыли по течению, пересекая Куру по диагонали. Плыть было – совсем ничего.
Наш дом, каменный, старинный, времён Николая I, сбережённый временем, главным образом благодаря высокому своду подвала, защищавшему первый этаж от сырости и плесени, стоял на всхолмлении в Старом городе у подножия Нарикалу близко к набережной, скрытый от любопытных глаз раскидистым платаном. Тётя называла платан «наш кондиционер». Его густая тень действительно спасала в жару южные комнаты от перегрева.
Как только я сошла с лодки, окинула взглядом зелёные в нежной апрельской свежести холмы, стало так легко и спокойно на сердце, словно и не было долгих девяти лет отсутствия. Больше всего на свете я люблю вид на зелёное предгорье и шум берёзовой рощи. Лишь они вызывают в моём сердце отраду, зажигают свет, который я вспоминаю и питаюсь им многие годы, даже если не вижу гор и рощ вовсе. Ключница Индра рассказывала, что если бы не было на земле берёз, то и жизни бы не было. Сколько берёз срубят, столько и народу умрёт в году. В апреле, когда бурно зеленится лес, текут в земле берёзовые соки – созревает дёготь и пробуждает жизнь, наполняя весенние ручьи. Так рассказывала Индра. Я ей верю.
Удивительно, как мало изменилась наша улица. После ливня, омывшего её кривую и изогнутую старую спину, улица очистилась, умылась потоками, унесшими вниз к реке мелкий мусор, окурки, нечистоты собак, кошек и людей, заблестела нарядно в золотых, солнечных лучах мокрой брусчаткой с несеянной, наивной травкой у бордюров, заулыбалась кривой расщелиной беззубого каменного рта и, о чудо, прозрела!
Ничего не изменилось. Всё так же торговал фруктами на углу сосед дядя Леван, и щекотало ноздри от запаха горячего лаваша из лавки напротив. В соседнем доме так и не сделали ремонт: опоры нависшего над улицей балкона по-прежнему стоят криво, и розовое детское одеяльце висит на перилах, как и много лет назад.
В парикмахерской на углу, в мутной витрине, как и прежде, висела знакомая с детства фотография мужчины со странной причёской.
На первом этаже местной конторки за распахнутым настежь окном стояла та же колченогая, рассохшаяся мебель, и постаревшая секретарша с упорством тутового шелкопряда, быстро перебирая лакированными ноготками, вязала детский свитерок, а седой бухгалтер в сатиновых нарукавниках склонился над тетрадью прихода-расхода, будто писал труд всей жизни.
Всё так же юркие стрижи селились в норках на холме, и вагончики фуникулёра путешествовали к крепости вверх и обратно. Над ними влюблённая пара орлов кружила в небе, высматривая полёвок среди корней девясила и пырея, и чудесный свет струился в дымке над горами. Одна из гор напоминает легендарную Каф, такую же хризолитово-зелёную и покатую, гладкую, будто отшлифованную гигантскими руками, с жерлами тёмных пещер у самого подножия.
Каминную трубу дома по-прежнему сторожил ворон и грел на оголовке холодные от дождя крылья. Он небрежно посмотрел на меня, протяжно и хрипло каркнул и принялся чистить смоляное крыло. В гортанном птичьем звуке звучала неразгаданность, не подвластная человеческому уху, а стайка воробьёв на дороге мгновенно снялась с места и скрылась в листве.
На развалинах крепости, давно ушедшей в мир забвения и чёрных крестов, старые, мёртвые камни выплеснули ковры ярких цветов, утверждая бессмертие жизни, и шелестел сухими соломинками прошлогодней травы продувной косогор.
Я глубоко вдохнула запах гор и посмотрела наверх, в полукруглое мутное оконце на чердаке, похожее на икону староверцев.
«А я-то, глупенькая, боялась сюда ехать…»
Оглянулась на Куру… и вновь почудился мне тихий зов из глубин. Сквозняк коснулся щеки, и гнилой, придонный запах тины прервал дыхание.
С треском, наотмашь, распахнулось оконце наверху, заплескались готовые улететь кружевные занавески. Совсем близко, из-за угла раздался тихий свист, и ветер донёс грустную мелодию «Сулико».