Первым побуждением было выбить копытом зеркало, растоптать в мелкую пыль и развеять по ветру. Но Аргиз сдержался, наклонил точёную голову.
Отражение запотело под горячим дыханием. И всё же за мутной пеленой он разглядел блестящую, как бархат, чёрную кожу и огромный хвост, каждый вороной волосок в котором звенел и переливался острым металлическим блеском. Аргиз взмахнул им, и на столе, и на полу остались глубокие царапины.
Глаза грозного отражения в темноте горели дьявольским рубиновым огнём. Тварь мотнула головой, и рубиновые огни размазали холодный воздух, оставляя за собой сверкающий шлейф преисподней.
Но страшнее всего выглядели рёбра. Они выпирали, как у скелета, придавая сходство с живым мертвецом. Между ними, как жаберные щели у акулы, чернели продольные прорези, и через них, если внимательно приглядеться, было видно огненное бьющееся сердце.
Но Аргиз знал, что не умер. Он был тёплым, живым. Чувства обострились, силы удесятерились. Аргиз закрыл глаза, прислушался и ощутил тепло своей кожи, горячей, будто нагретой на утреннем солнце гальке. Все звуки, шорохи, шаги были ему знакомы, и знакомы по-новому. Писк мышей под деревянным полом, карканье проснувшейся на оголовке трубы вороны, подёргивание паука под потолком – он всё слышит и понимает каждый звук.
Воздух в комнате теперь казался упоительно свежим, и дышать было приятно и легко. Аргиз с удивлением осознал, что дыхание, которое ему представлялось как нечто естественное, может принести чувственное, острое удовольствие. Немалый новый рост, с которого конь смотрел на мир, давал окружающим предметам совершенно другой ракурс.
Деревянные доски пола казались распаханными полями под ногами, скомканные обрывки одежды – холмами и пиками гор, крошки на полу – людьми. Аргиз не сомневался, что стоит ему мысленно представить холмы, реки и лес вокруг такими же маленькими, как на полу, и он пронесётся над ними на крыльях легко, без усилия.
Аргиз пригляделся к отражению внимательней. Страшного рубца на морде не было. Гладкая, как масло, шкура покрывала его всего, без малейшего изъяна. Густая блестящая грива свешивалась до земли.
Присмотревшись ещё, Аргиз понял, что не лишён своеобразной привлекательности – высокий, крупный, тонконогий, с гибкой точёной шеей… Но надо быть полной извращенкой, чтобы полюбить подобное существо! А уж о поцелуе и помыслить страшно!
От горя он ударился о землю, и каково было его удивление, когда через несколько мгновений Аргиз узрел себя в образе человека Инкуба с рассечённой кинжалом щекой. Он ударился ещё раз, и ещё, и всякий раз превращение следовало своим чередом: из коня – в человека, из человека – в коня.
Теперь жизнь его разделилась на ночь и день. Чёрной ночью Аргиз прятался в потернах у входа в усадьбу, белым днём – отсыпался в Старом Капеве или в хижине.
Никто его не кормил, не холил, не звал по имени. Аргиз сам научился добывать себе пропитание и вскоре стал грозой домашней и дикой живности в округе.
Казалось, что в усадьбе о нём забыли. Только Афоня с истинно ликановским упорством приходил к хижине каждое утро. Инкуб не хотел никого видеть, скрывался, но через несколько дней, видя настырность мызника, впустил его в дом.
Афоня оглядел царящий в гостиной хаос и покачал головой:
– О-оспадя святый! Ай-яяй-яяй-яяаай… Ай-яяай!
Он взглянул на мрачного, как ночь, Инкуба, пожевал губами, снял сияющий чистотой фрак, закатал рукава белоснежной сорочки и скорёхонько прибрался в доме. Выгреб листву и клочки одежды, чисто подмёл, сноровисто смахнул пыль и затопил очаг в камине.
Хижина, как называл свой дом Инкуб, была небольшой, но уютной. Сюда привезли из дворца мебель, не нашедшую себе места в особняке. Бессмертный не любил стиль арт-нуво и отправил строгую обстановку из ореха и металла Инкубу. Инкуб, предпочитавший строгость и удобство форм, щедрому подарку не удивился. Афоне обстановка в хижине тоже была по сердцу. Жилище Инкуба он находил очень удобным и практичным и всячески восхищался художественным вкусом Инкуба.
Мызник вскипятил воду, поставил перед Инкубом чашку горячего чаю:
– Здесь четыре ложки сахара, как ты любишь.
Инкуб не ответил.
Афоня посмотрел, помолчал и ушёл.
К вечеру явился вновь, прихватив с хозяйской кухни сочный кусок ростбифа и бутыль красного вина.
– Уходи, – хмуро бросил Инкуб.
– Утром приду, рано, – упрямо буркнул мызник.
И пришёл. Принёс букетик голубых незабудок в веночке нежных листиков кориандра, затолкал его в стакан с водой и вздохнул:
– Это от неё… Передаёт привет и пожелания скорого выздоровления.
Инкуб сел за стол, взглянул на незабудки и, сжав кулак, уставился на свою руку.