– Ты же знаешь, что из усадьбы я отлучиться не могу. Только в Старый Капев. Иначе, если Этернель прознает, и Василисе не жить.
– Я кое-что придумал, – подмигнул Афоня.
– Ты, видно, забыл, Афоня. Заклятье Кощея снимет девица, если я понравлюсь ей… и назовёт она меня по имени, что мать дала при рождении, да поцелуй подарит! Лишь тогда власть Бессмертного надо мной кончится! Но не над Василисой! Лишь произнесёт она моё имя истинное, её родственница на Кавказе начнёт шить платье из лягушечьих шкурок. Оденет Василиса платье, и быть ей лягушкой до конца дней своих! Никто не отменит заклятья, лишь смерть Бессмертного всё отменит! Пока имя своё не услышу, до того дня Инкубом буду днём, а ночью – Аргизом. Как услышу имя своё – рана на лице в тот же час затянется, только шрам беленький останется. А пока в образе человеческом я и подойти к ней не смею. – Инкуб мрачно уставился на свою руку.
– Ты мне об этом говорил. Но я же сказал: есть у меня одна задумка.
– Почему я должен тебе верить?
Афоня прищурился:
– Ворон ворону глаз не выклюет… Разве у тебя есть выбор? Хочешь от раны смертельной исцелиться, человеком стать, девчонку завоевать? Целовать её, то-сё… жениться на любимой?
Увечный бросил окурок на давно немытый паркетный пол и затёр ботинком. Конечно, он хотел бы исцелиться, целовать её и уж тем более то-сё…
– Хорошо, я согласен. Куда надо ехать?
– Вот это другой разговор! – обрадовался рыжий. – А уж во мне не сомневайся. Вернёшься и эликсир сразу же получишь. Заживёт рана, болеть перестанет, на человека будешь похож. Конечно, заклятье лучше уж снять – чтобы наверняка. А то скажешь, что я обманул тебя, обидел.
– Не скажу, – отрезал увечный, – говорю же, заклятье только через три года силу потеряет…
Рыжий покачал головой. Он заметно волновался. Речь его изменилась, слова зазвучали ветхозаветно, по-древнерусски.
– Къняже, ты са на меня не гневаи. Симо же ти люди сулити много тебе, мой баръдъ.
– То мне ведомо, Афанасий. Адрес давай.
– Вот адрес. – Афоня успокоился и, протянув сложенный вдвое машинописный листок, заговорил уже без ветхозаветности: – Как доберёшься до Дагерленда, сразу же звони мне на сотовый… А теперь давай приведём тебя в порядок, не то всю округу распугаешь.
Рыжий открыл флакон, вылил содержимое на угол носового платка и протянул раненому:
– Вот… это первая порция. Приложи к рубцу и держи. Через час, когда рана затянется, приходи к парковым воротам. А я пока пойду… Она сказала, лучше прилечь на время…
– Она сказала? – Увечный схватил рыжего за горло и, приподняв, толкнул к стене, так что с потолка посыпалась побелка.
– Отпусти, демон! – прохрипел Афоня. – Девчонка эликсир сделала, кто же ещё, и передать тебе просила!
Рука калечищи разжалась, и рыжий повалился на пол.
– Осталась ещё силушка, это хорошо… Приложи платок, а через час поговорим! Фамильяра не забудь! – Афоня, кряхтя и кашляя, встал, отряхнул отглаженные, острые стрелки брюк и, чертыхаясь, вышел вон.
Раненый запер дверь и, как был, в пальто повалился на кожаный диван. Развернул свиток и прочёл:
«В лето 7271 года от сотворения мира прекрасная валькирия Светлая Гондукка, Всадница волка, заклинательница змей, повелительница серебряного копья в Облачном городе Кладурбим, что в Ноктисе, создала волшебное снадобье, способное вернуть первоначальный облик заколдованному человеку или превратить бессмертное существо Ноктиса в человека. Гондукка назвала снадобье Оминум – превращающий в человека.
Она наполнила снадобьем двенадцать сосудов и раздала сёстрам-валькириям. Если несколько капель снадобья нанести на лицо заколдованного, то он сразу же примет первоначальный вид и останется в таковом до конца своих дней. Бессмертный демон или ангел, желающий принять человеческий облик, должен выпить напиток, состоящий из настойки пиона и Оминума, в расчёте одна капля на один сим веса. Та же пропорция сохраняется для всех бессмертных и смертных, исключая ликанов и мореев. Их превратить в человека может только человек. Хранить снадобье надлежит в полной темноте…»
Увечный дочитал до конца, перечёл ещё раз, задумался и, отложив свиток, накрыл правую щёку платком с эликсиром… Глаза закрылись, и приснилась она. Податливая, тёплая, загадочная. Нежные руки манили и обещали неземное блаженство.
Во сне он грубо тискал её, но она принимала и ласки, и грубость, разжигая и без того ненасытную страсть.
Калека застонал тихо, да так, что дрожь пробрала бы всякого, и сбросил со щеки платок. Открыл воспалённые глаза, дотронулся до рубца. Рана болела по-прежнему, всё сильнее, час от часу.