Дала мне мошну с гривнами.
И побежал я в чём был.
Москва-река широкая, холодная – лёд как неделю сошёл. Но только в реке было моё спасение. На счастье, мой батюшка покойный был у старого Кучкова первым аламундарём. Меня по рекам да морям в плавание брал с малых ногтей. Потому к шестнадцати летам я уже хорошо знал московские реки.
Ближайшая удобная переправа была у Всходни, там налажен был волок кораблей от Клязьмы в Москву-реку и сбор мыта за проезд. До дальней переправы, что без сотенной стражи и мытных сборов – бежать вёрст пятнадцать. На коне-то – легко, а вот без коня – беда. Ночи студёные, лютые, волчьи.
Кто ночью по лесам бегал – тот ни чёрта, ни лешего не боится. А в лесах наших московских всякого можно встретить, особенно если сказкам страшным с детства научен. Но и без сказок и суеверий хватает напастей: и туманы молочные, и огни болотные, и звери свирепые…
Но я добежал. Застава спит, ничего не ведает. Только у адрильщика в сторожке лампада горит. Я туда. Так, мол, и так, надо мне на ту сторону переправиться.
– Как же, – отвечает адрильщик, а глаза хитрые, лукавые, – переправлю тебя, княже, вот только грамоту от Гюргия Долгия Руки покажи.
Я гривну серебряную ему показываю:
– Вот моя грамота.
– Добро, пойдём.
А уже зорька близится. Я по сторонам поглядываю – нет ли погони. И показалось мне, будто услышал я далёкий гон собачий. Пустили по следу выжлеца! [96]
Я лай сразу признал и пригорюнился… Однажды сказал матушке своей: мол, если со мной случится что, пропаду и не вернусь, пусти по следу моему любимого выжлеца Ржаного – он меня, живого или мёртвого, где угодно найдёт. Только матушка об этом уговоре знала. Знать, под пытками лютыми призналась ворогам. Ну, думаю, если сейчас слабину покажу, то адрильщик сдаст меня преследователям.
Переправщик лодку от цепи отвязывает, вёсла в уключины вставляет, на вёсла садится и руку протягивает:
– Давай гривну, добрый молодец!
Глаза хитрющие – задумал что-то недоброе. А лодка всего одна.
– Сейчас, – говорю, – из сапога достану.
Не успел тот и слова в ответ сказать, а я уже пырнул его ножичком. Сам в лодку спрыгнул, сел на вёсла и погрёб.
Как до середины доплыл – появились на берегу мои преследователи. Луки натянули, но стрелы уже не достали меня. Река повернула, и только они меня и видели.
Я на берег выбрался, лодку затопил и побежал к лесу. На опушке ручей журчит – я по нему бегу, чтобы сбить следы. Бегу, плачу. Мать жалко, сам не знаю, куда идти…
Долго ли, коротко ли, к утру набрёл на домовину [97]. Забрался внутрь, лёг рядом с истлевшим покойником, сам не заметил, как уснул.
Просыпаюсь от возни у домовины. Кто-то ходит, шумно дышит. Я сразу понял – аркуда. Молодая медведица с тремя медвежатами почуяла меня. Я сквозь щель гляжу: медвежата совсем малые. Забрались на домовину, ходят, доски царапают. А я ловок был – выскочил из домовины, ударил двоих мишек лбами, из них и дух вон. Хватаю третьего, собираюсь и его жизни лишить.
И тут медведица поднялась на задние лапы и взмолилась человеческим голосом:
– Ой ты, гой еси, добрый молодец! Пожалей моего медвежонка! Оставь жить! За то помогу я тебе, сослужу службу! Будешь силу иметь трёх медведей!
Никогда прежде не слышал, чтобы зверь человеческим голосом разговаривал. Оставил я медвежонка, а медведица говорит:
– Слезай с домовины, силой тебя награжу!
Я слез – двум смертям не бывать, а одной не миновать. Тут меня медведица – хвать по плечу, дух из меня и выбила.
Очнулся я уже вечером. Лежу в домовине, думаю, что уже умер и в ад попал. Кругом всё шумит, гудит, домовину шатает из стороны в сторону, ветер воет, деревья надо мной трещат – снаружи буря страшная! Всю ночь бушевала непогода. К утру стихло. Я лежу в гробу и думаю, уж не привиделась ли мне медведица. А иначе как после медвежьей лапы жив остался.
Вылез я из домовины, смотрю – лежат рядом косточки медвежьи, вороньём поклёванные. Значит, не привиделось… Пошёл прочь от этого места. Сам не знаю, как дорогу нашёл к большаку на Тихьверье [98]. Там жила родня моей матушки. Я надеялся получить в Тихьверье помощь, коня и добраться сначала до Русы [99], а потом и до Старой Ладоги. А там уж наняться рулевым на корабль и убраться подобру-поздорову от длинной руки князя Гюргия.
Так и вышло. Нанялся на судно к известному в Новом Городе словену Щеку, и началось моё многолетнее путешествие по миру. С тех пор стал я зваться Соботой, чтобы не забывать, в какой день со мной событие бедовое приключилось, а прозвище Стырята заменило мне имя отцовское – Кучков.