Посреди комнаты – обеденный стол, покрытый белейшей, накрахмаленной скатертью с вышитыми красными мокошами, конями, коловратами. Рядом на столике – самовар, справа – прялка, тусклая лампадка у окна, в торце – ослепительно-белёная печь, в красном углу – Неопалимая иконка с венчальными свечами и вышитый алым узором рушник.
«Столетняя русская изба!»
Я дивилась, глядя на салфеточки, берестяные туески, на ухват, горшок в печи, исходивший сладким ароматом гречневой каши.
Вроде бы всё просто, но пригляделась: деревянные ложки с серебряными чернёнными ручками, прялка украшена пластинками слоновой кости, икона в серебряном окладе с жемчугом, да и самовар не медный, а тоже из серебра, стоит на тяжёлом подносе с ручками из расписной финифти, а на самой хозяйке душегрейка, подбитая куньим мехом.
– А кто это? – не удержалась я и кивнула на стену, оклеенную обоями с блёклыми розами.
– Это матушка и бабушка. – Жива с любовью посмотрела на фотографии в тёмных, деревянных рамах.
– Они тоже прорицательницы?
Родственница кивнула:
– Ты не бойся. Дело это не хитрое, а доход верный. Тысяча рубликов за сеанс с одной людины, а у меня их от двадцати до пятидесяти человек в день… Кто по двое приходит, кто один, кто с семьёй. С семи утра десять часов работы каждый божий день без выходных…
Я быстро подсчитала в уме.
«Это же полтора миллиона рублей в месяц! Вот это прорицательница!»
– …Скажешь, негоже с людей за сказки деньги брать? Может, ты и права, а может, и нет… Я же не виновата, что родилась на белый свет, а на этом свете самое насущное не хлеб, а деньги. Никуда без них. Даже без любви и семьи обойтись можно, а без денег – никак не обойтись. Главное, меру в деньгах знать. Мало – плохо, много – тоже плохо. Потому как не каждый человек испытание деньгами выдержать может. Вот и превращается такой из человека вначале в людь, а потом уже и в нелюдь. Вокруг меня и люди, и нелюди и со всеми делиться приходится…
Я с изумлением глядела на странную родственницу. Одета во всё чёрное с ног до головы, как бабка-кликуша, каких полно возле церквей. Длинная шерстяная юбка до пят вьётся вокруг ног крутым колоколом. Блуза, наглухо застёгнутая до шеи под чёрной, шерстяной кофтой, открывает только пальцы с аккуратно подстриженными, чистыми ногтями. Вдовий платок наглухо завязан под подбородком. Душегрейка тоже чёрная, из ткани переливчатой, невиданной, отделанной тёмным куньим мехом.
А на вид бабкой Жива совсем не казалась. Ну, может, лет сорок пять женщине от силы.
– Садись, поешь и спать ложись. Утро вечера мудренее… – бормотала Жива и спешно метала на стол, что бог послал, – завтра день трудный, в школу поедем утром. Она тут недалеко, можно и пешком дойти.
– Так летние каникулы в школе…
– Ну и что же. Учителя работают. Я уже звонила директрисе, договорилась о приёме. Так лучше: сразу тебя запишем. Ни о чём не беспокойся, формальности с пропиской и проживанием я уже, считай, уладила. Ты Арию паспорт отдала?
Я сонно кивнула:
– Он всегда такой немногословный?
– Что же зря воздух сотрясать? – заступилась за сына мать.
– И то верно.
– Наелась? Идём, комнату покажу… Во-от! Нравится? Всё чистое, постиранное, отглаженное… Ты мне вот что скажи, девонька. Говорят, на золотую медаль идёшь? Премудрая, значит, Василиса. Так и кликать тебя все будут, Премудрая.
Помню, глаза слипались от усталости. Я подавила зевок:
– А где же стеклянный магический шар? Разве не полагается смотреть в него и прорицать увиденное?
Жива зыркнула на меня из-под чёрного платка:
– Есть у меня и шар стеклянный: для пущего эффекта народ стращать. Только с тобой он мне не нужен.
Вещунья уселась в ногах на железной кровати:
– Ты слушай, что я расскажу.
– О суженом-ряженом, что ли?
Зевнув, я приготовилась слушать сказку. Сейчас наврёт мне с три короба, но это даже интересно.
– А хоть бы и о нём, – не смутилась сарказмом Жива, – но не скоро он у тебя появится, девонька… лет через девять. И только ещё через три лета женится он на тебе.
– Через двенадцать лет? Это же уже двадцать первый век наступит! Две тысячи шестой год! Мне исполнится сто лет в обед! – улыбнулась я прорицательнице.
– Двадцать семь лет всего-то… Разве много при твоей красоте?
Слушать вещунью и забавно, и грустно. Бедная тётя Жива! Сама не ведает, что говорит…
– Какой он будет? – поинтересовалась я.
У Живы глаза засверкали. Она мечтательно уставилась в потолок и изрекла: