Сестра плотоядно уставилась на меня, будто и я была лягушкой, и выбирала, какую бы часть ей отведать – лапку или ножку.
Я почувствовала холодок, пробежавший по спине, и натянуто улыбнулась.
– И всё же это очень необычно, что ты не пробовала лягушек, – задумчиво произнесла Марья и обиженно отвернулась.
– Ну-у, как-то они не попадались мне в меню, – оправдывалась я.
– Их подают по субботам, в «Арагви». Это рыбный ресторан. Пойдём туда? По субботам… суббота… собота… помнишь? Собота!!!
– Я поняла – суббота.
«Она сказала – Собота?»
– Я не ем рыбу, Марья. Только щуку фаршированную.
– Небось ещё и при полной луне пойманную? От сглаза да нечистой силы?
– Просто не люблю рыбу.
Такое странное поведение заставило внимательно приглядеться к Марье.
За годы, что мы не виделись, сестра ничуть не изменилась. В тридцать три Марья выглядела не старше меня. Лицо её поражало библейской красотой. На полотнах вдохновлённые художники рисуют такие фернамбуковые, спадающие кольцами на спину рыжие волосы, синие, в пол-лица глаза, бархатные брови, убегающие к вискам, атласную кожу без единого изъяна.
Сестра гибкой змейкой плыла между двумя братьями, нежно касаясь рыцарских локтей шёлковыми цепкими лапками с острыми ноготками, и не было ни одного встречного, который не смотрел бы им вслед, заворожённый сказочной красотой этой троицы.
И всё же было в красоте сестры нечто застывшее, ледяное.
Она была как маяк, ярко светлевший на утёсе в бушующем море. Спасительный, белый… как снег. Лишь с близкого расстояния, когда гибель уже неизбежна, можно было разглядеть, что белый свет излучает ледяная глыба, а не огонь.
Не каждый мужчина отважился бы не то чтобы полюбить, но и заговорить с подобной женщиной. Именно такие роковые дамы вдохновляют мужчин во времена смут и революций, и те добровольно кладут себя на жертвенный камень и готовы по взмаху руки прекрасных дульсиней вырвать сердце каждому, на кого они укажут.
Наверное, такие пассионарии могли бы стать родоначальницами нового этноса и даже новой веры, если бы не их врождённая способность к самоуничтожению. Не удивлюсь, если Жанна д’Арк выглядела так же.
Я невольно улыбнулась. Марья сверкнула глазами, будто бы прочла мои мысли.
Кожа Марьи была так бледна, что заморские «вайтсноу» позеленели бы от зависти. Впрочем, тогда мне показалось, что именно безупречное личико Марьи имеет лёгкий салатовый оттенок.
Я остановилась:
– Ра могивидат? Тквен пермкртали харт [8].
– Тавс цудад вгрдзноб… Албат сицхе маквс… [9] – вздохнула сестра жалобно.
– Вай ме! С ней всё в порядке… Опять ты за своё, Мари! – Тётя, крепко прижав к себе мою руку, потянула из неухоженного переулка на улицу, громко шепча на ухо семейные новости.
Не то чтобы я не знала о событиях в семье, но мне было интересно услышать о них от тёти. Тётушка никогда не упрекала меня за долгое отсутствие. Да и чем тут попрекать? Когда на твоих глазах погибают мать и отец, разве захочешь пережить это ещё раз в своих воспоминаниях там, где произошло несчастье?
Но спустя годы боль от потери притупилась, и я отпустила её бродить по широкому кругу моей ойкумены.
Все девять лет тётя по старинке писала мне длинные письма в университетскую общагу в Москву, затем в Цюрих, в маленький домик на живописной и чистенькой Флорхофгассе рядом с ETH Zürich [10]. Потом в Болгарию, где проходила моя стажировка в серпентарии в городке Стара-Загора, в зоопарк стокгольмского музея Скансен и, наконец, в национальный парк на затерянном в океане острове Isla del Coco, где я работала последние три года в исследовательском центре.
На остров письма шли долго, через Коста-Рику. Почтовый катер прибывал по вторникам, и я с горящими глазами и бьющимся сердцем отыскивала среди газет недельной давности прямоугольные усечённые конверты с русскими «Куда… Кому…» и марками с портретами улыбчивого Юрия Гагарина.
Однажды, утром в субботу, тётя неожиданно приехала ко мне в Цюрих. Мы не виделись два года и, открыв дверь, я не сразу её узнала.
Передо мной стояла высокая, худая, как жердь, бедно одетая женщина. Бедняга так отощала, что поношенное, хотя чистое и отглаженное, некогда лучшее её голубое платье висело на исхудавших плечах. Волосы в аккуратном пучке пестрели широкими полосками седины. Цветущая, средних лет женщина превратилась в старуху.
Лишь волевой, породистый подбородок и упрямый взгляд выдавали в ней прежнюю тётю Макошу. Даже в таком плачевном положении она «тянула» на мэршу какого-нибудь городка с тысячей-другой жителей и была похожа на изгнанную мать Кориолана.