Моя ворожба, не нашедшая верного пути, и моя работа падальщицы, которая могла привести меня к чему-то новому…
Запели перезвонцы – печально, нежно, будто закапали девичьи слёзы. Вместе с ними заголосили и плакальщицы, бряцая поминальными колокольчиками и музыкальными инструментами из тонких металлических трубок. Могильник наполнился нежным напевом, светлым, скорбным и безутешным.
На гробницу потёк поток цветов – лилии, хризантемы, розы – все белоснежные, их передавали в толпе с дальних рядов, и казалось, будто огромная пенная волна накрывает собравшихся. Я не принесла цветов. Мне не хотелось, чтобы моя ветка лилий стала одной из сотни, снежинкой во вьюге. Поток цветов тёк мимо меня, я брала стебли и передавала дальше, меня душили цветочные запахи, прохладные лепестки задевали лицо, а я думала только о том, что приду сюда одна с большим букетом, сяду у гробницы и буду долго вспоминать Лагре.
– Зачем тебе деньги? – спросил отец.
– Мне нужно на Перешеек.
Отвечая так, я рисковала: отец мог бы схватить меня, привести в особняк и запереть в комнате. Семья Лариме лишилась наследника, и больше не удастся спускать всё с рук взрослой дочери, выбравшей работу падальщицы и живущей на чердаке. Но я боялась, что честный ответ вызовет ещё больше вопросов. Тридцать ликов на картины и рисунки с невозможными существами? Тем более я уже не была так уверена, что снова откажу Ферну, если он попросит меня отправиться в путешествие, так что почти не солгала отцу.
– Я пришлю тебе завтра. Обещай вернуться через два семиднева.
– Обещаю.
В тот день мы больше не разговаривали с отцом. Я быстро выбралась из толпы, когда поняла, что задыхаюсь. Грудь сдавливали горе, страх неизвестности и безграничная, невыносимая грусть по всему, чего я в одночасье лишилась. Один глупый выстрел – и у меня больше не было брата, любовника, уверенности в будущем, а у Царства не стало военачальника. Я выбежала на улицу, в торговый квартал, и от запахов пирогов и печёных яблок к горлу подкатила тошнота.
Я прислонилась спиной к каменной кладке дома. На лбу выступила испарина – быть может, у меня поднимался жар. Я не видела Лагре в святилище, не попрощалась с ним, не знала, жив ли ещё Аркел и когда его казнят… Сама не отдавая отчёт в своих действиях, я двинулась в сторону городской тюрьмы. Навстречу мне текли люди: возбуждённые, радостные и праздные, словно случилось что-то прекрасное. Я не вслушивалась в обрывки их разговоров, мои уши будто заложило ветошью, но чувствовала, что причина их радости не может так же обрадовать меня. Что любят простолюдины? Ярмарки, представления и казни.
Не помню, как добралась до крепости-тюрьмы. Конечно, никто не пустил бы меня к убийце, осуждённому на смерть. Я и не пыталась войти, остановилась перед каменной стеной.
У ворот стояла повозка-клетка для заключённых, вокруг выстроились стражи с мушкетами и копьями, их лица скрывали капюшоны и маски, натянутые до глаз, чуть поодаль стояли барабанщики, готовые отбивать каждый шаг процессии, когда она двинется. Здесь тоже собралась толпа: люди вопили, трясли кулаками и яростно плевались. Я пробилась в первые ряды, всматриваясь вперёд, хотя в душе уже знала, кого увижу в повозке.
В клетке сидели четверо. Не знаю, чем провинились трое из них, но Аркела я узнала, пусть и не сразу. Он сидел, забившись в угол, бледный, уставший и вовсе не такой, каким я привыкла его видеть. Светлые волосы свалялись и потемнели от грязи, узкое лицо вовсе не казалось привлекательным. Аркел был жалок.
Он не видел меня, а я не стала привлекать к себе внимание. Что бы нас ни связывало, какие бы чувства я ни испытывала к Аркелу, а всё же он убил моего брата, и это перевернуло всё, что было между нами. Я смотрела на Аркела и других приговорённых и ощущала, как пустота в груди разрастается, готовится поглотить меня целиком. Если бы я осталась дольше, я бы просто задохнулась.
Будто во сне. Не со мной и не я. Развернувшись, я протиснулась обратно через толпу, едва дыша. Грудь сдавило, и, только выбравшись на безлюдную улицу, я поняла, что по лицу текут слёзы.
Куда я могла пойти? Либо напиваться, либо к Ферну. Я выбрала второе, отчасти питая какую-то детскую веру в то, что святилище подарит мне облегчение.
Я бежала до колющей боли в боку, а в мыслях вертелось: Аркела повесят, конечно же, повесят, и его труп будет висеть на площади до тех пор, пока от него не останутся одни кости, обтёсанные ветром, обклёванные вороньём. Царь давно запретил четвертование из-за дикости этой казни, но я была уверена, что толпа хотела бы для убийцы военачальника именно такого исхода.