На последнем участке пути гроб взяли четверо мужчин молодые, как Себастьян, только не такие сильные, каким был он. У всех четырех лица были цвета охры и носы заострялись, как клюв ястреба. Тупой взгляд, ввалившиеся щеки, морщины вокруг глаз стирали с этих лиц приметы молодости. Один из мужчин, двоюродный брат Себастьяна, приехал на осле из Парапары. Остальные были из Ортиса, Кармен-Роса знала их с детства. Она бегала вместе с ними по берегам Пайи, вместе они били диких голубей. Самый высокий, Селестино, на плечи которого падала почти вся тяжесть гроба, был влюблен в нее еще с той поры, когда они бегали к реке и били птиц. Теперь он нес труп Себастьяна, приняв на себя основную тяжесть, так как был самым высоким, и две скупые слезы катились по его острым скулам.
Уже можно было различить каменную ограду кладбища, его бедные ворота с побеленными фестонами и железным крестом наверху. Кармен-Роса помнила табличку, написанную неуклюжим детским почерком, которая висела на воротах: «Не перелезайте через ограду. Спросите ключ». Ограда была совсем невысокая, так что через нее можно было без труда перепрыгнуть. К тому же ключ спрашивать было не у кого: никто за кладбищем не присматривал. С тех пор как умер старый Лусио, хозяевами этой безнадзорной земли стали буйные травы. Они зеленели между могилами и на могилах, закрывая имена на памятниках и высовываясь из-за низенькой ограды.
Перед самыми воротами движение процессии совсем замедлилось. Мужчины, которые шли с гробом, начали разворачиваться, чтобы внести его в ворота кладбища головой вперед. Словно совершая строевой маневр, только гораздо медленнее, три носильщика вращались вокруг четвертого, который держал передний левый угол гроба, а четвертый топтался на месте, поднимая облачка сухой пыли. Что-то подобное этому происходило в праздничной процессии, когда люди, несущие статую святой Росы, огибали последний угол площади и направлялись к церкви. Смолкли тихое бормотание и молитвы, женщины на мгновение приглушили плач, и слышалось только согласное шарканье ног — монотонный, скорбный звук «час-час». Это было сдержанное прощание навсегда.
Потом Себастьяна засыпали землей. Этого Кармен-Роса не видела. В приступе отчаяния она сомкнула глаза, склонила голову на плечо матери, ощутила в горле соленый вкус слез, которые больше не текли, а в сердце почти физическую боль, словно от вонзившегося копья. До ее слуха неясно донеслась хриплая латынь отца Перния и пронзительный голос служки, который равнодушно произнес «амен».
2
Они вернулись той же дорогой, но без гроба. И теперь они шли медленно, неуверенными шагами, как люди, которые не хотят прийти туда, куда идут.
Вероятно, было воскресенье. Да, конечно, было воскресенье, но никто не думал об этом. Для них не существовало разницы между вторником и воскресеньем. И во вторник и в воскресенье они тряслись в лихорадке, рассматривали язвы, выслушивали горестные известия: «У кумы Хасинты приступ злокачественной лихорадки», «Петра Матуте родила мертвого мальчика», «Гематурия унесла Руфо, что с главной улицы». Лишь отец Перния брал на себя труд напоминать им, что наступило воскресенье, звоном колоколов, возвещавших начало службы. Но сегодня — было ли это воскресенье или нет — отец Перния присутствовал при мучительной агонии Себастьяна, рассвет застал его у мертвого тела, и колокола не звали к мессе, потому что с самого раннего утра они звонили по покойнику.
Опираясь на слабую руку доньи Кармелиты, Кармен-Роса вернулась домой в сопровождении нерешительной толпы мужчин и женщин, у которых не хватало духу попрощаться с ней. Все вошли в дом и столпились в коридоре, разговаривая вполголоса или молча глядя на Кармен-Росу, и наконец уже далеко за полдень незаметно разошлись, исчезая в широких сенях, выходящих на площадь.
Патио ее дома был самым красивым в Ортисе, а может быть, и вообще единственным красивым патио в городе. Кармен-Роса сажала растения, ухаживала за ними, заставляла их цвести, вкладывая в свои труды всю энергию молодости. Она была охвачена исступленным желанием что-то создавать, когда вокруг нее все разрушалось. Только тамаринд и котопери, обосновавшиеся здесь с давних времен, ничем не были обязаны Кармен-Росе. Правда, она их тоже поливала и лелеяла, но, рожденные терпеть палящее солнце и закаляться в лишениях, они все равно высились бы посреди двора, даже если бы не существовало на свете Кармен-Росы, которая их поит и любит.