— Если вы хотите немного отдохнуть, войдите в дом, — сказала сеньорита Беренисе, приблизившись к ним.
Они вошли. Мать, женщина с сильной проседью, медленной речью и лицом, на котором читалось глубокое страдание, смотрела тихим покорным взглядом. Дочь, светлый колосок, надменная белокурая лань, была прекрасна, как небесное светило. Сеньорита Беренисе и Кармен-Роса никогда не видели такой красавицы. Патио наполнялся голубым светом от ее взгляда. Когда она улыбалась, ее аристократическое лицо становилось проще, и девушка тогда походила на молоденький стройный маис.
— Вы едете в Эль-Сомбреро? — спросила сеньорита Беренисе.
— Мы едем, пока хватит сил, — ответила мать. — Мой сын — студент. Он в лагере Паленке, в Ла-Чине. Может, нам удастся увидеть его или узнать, жив ли он еще.
«Может, нам удастся увидеть его», «…узнать, жив ли он еще» — эти слова дрожащим голосом произносили все женщины, ехавшие через Ортис в глубь льяносов. Теперь их произнесла не старушка с лицом цвета табачных листьев, в черной шали, а печальная сеньора с изящными манерами. Но это были те же слова.
Потом заговорила девушка. Может быть, она говорила чересчур громко, но голос ее был звонок, как серебро, и прозрачен, как хрусталь, и никто не мог уйти от очарования этих звуков. Она не жаловалась ни на горькую судьбу своего брата, закованного в кандалы, ни на разлуку с женихом, томящимся в Кастильо. Она называла их имена с гордой нежностью.
— Брат оставил нам канарейку, и вы бы слышали, с какой неистовой радостью она распевает каждое утро. Кажется, даже она счастлива, что ее хозяин встал на защиту Венесуэлы.
Ни мать, ни дочь не боялись. Они громко высказывали то, о чем никто не осмеливался говорить вслух ни в Ортисе, ни в других городах и селениях страны. Они открыто пользовались своим правом обвинять людей, которые превратили одну из них в мать узника, а другую — в сестру узника.
Женщины несколько минут посидели на галерее, где обычно велись школьные занятия. Сеньорита Беренисе приготовила кофе с молоком, так как не осмелилась предложить им мутной воды, которую пили в Ортисе. Гостьи не были богаты, об этом свидетельствовали дребезжавший форд и дешевая ткань их костюмов, однако пленительный отблеск счастливого прошлого озарял обеих женщин.
Девушка говорила о Каракасе, о раскаленных саваннах, о разрушенном Ортисе, о студенческих беспорядках. Все молчали, чтобы слушать только ее. Хрустальный, звонкий ручеек ее голоса лился от одной темы к другой, наполняя все, о чем она говорила, поэзией и грацией.
— Можем ехать! — крикнул с улицы водитель.
Они попрощались и сели в автомобиль. Мутная вода утолила жажду старого форда, по его покрышке бежали грязные струйки. Кармен-Роса смотрела ему вслед, пока автомобиль не исчез в конце улицы в клубах пыли и сиянии солнечных лучей.
На другой день и на следующий день тоже Кармен-Роса не раз выходила на главную улицу и караулила у дверей школы, надеясь опять увидеть этих женщин и узнать новости про арестованных студентов. Но ей так и не удалось их повидать. Наверное, женщины возвращались ночью, прячась от жестокого палящего солнца.
О них она думала и в воскресенье вечером, сидя под котопери, когда Себастьян спросил ее:
— О чем ты думаешь?
И она впервые произнесла слова, которых Себастьян ждал уже несколько недель:
— Мне страшно, что ты уйдешь, и я буду очень тосковать, когда тебя не будет, но, верь мне, Себастьян, я горжусь тобой.
24
Раздались три громких нетерпеливых удара в дверь дома Себастьяна. Дерево стучало о дерево. Это могла быть и палка позднего посетителя, но могли быть и приклады винтовок. Было двенадцать часов ночи, и никогда прежде никто не стучался в эту дверь и в этот час так требовательно.
Себастьян медленно приподнялся в гамаке и сел. Он вспомнил о старом револьвере, подаренном ему сеньоритой Беренисе, который лежал в незапертом чемодане, и стоило только протянуть руку… Но зачем? Если за ним пришли, револьвер не поможет, а сопротивление кончится тем, что его убьют, как собаку, выбросят на улицу и долгое время никто не осмелится подойти к его трупу.
Пока он шел отпирать, в дверь опять заколотили. До него донесся знакомый голос:
— Отворите, кум!
Это был Фелисиано из Эль-Сомбреро. Себастьян прыгнул к двери, не зажигая огня, осторожно отодвинул засов и выслушал новость здесь же, в узких темных сенях: