Кармен-Росе рассказы сеньора Картайи доставляли особенное удовольствие, потому что он, как никто другой, умел воскрешать великолепие минувшего. К тому же он некогда играл в оркестре, ибо в том далеком неправдоподобном Ортисе был свой оркестр; флейта сеньора Картайи пела под дубами городской площади и на больших балах, плакала в процессиях богоматери скорбящей и высвистывала бравурные марши во время боя быков.
Половина дома сеньора Картайи обвалилась, хотя это была солидная испанская постройка в два этажа добротной кирпичной кладки и с балками из прочной древесины. Теперь, будто рассеченная двуручным мечом великана, она зияла проломом, как разрушенные немецкими снарядами бельгийские дома, которые Кармен-Роса видела на союзных почтовых марках 1917 года. Дом принадлежал сеньору Картайе не потому, что он его купил или получил в наследство. Сеньор Картайя просто поселился в нем, когда бывшие хозяева все бросили и уехали, а в доме завелись ящерицы и начал разрастаться колючий чертополох. Глаза старика становились задумчивыми. В этом самом доме он, с юношеским пылом отдаваясь ритму вальса, играл на флейте в толпе музыкантов, а Исабель-Тереса танцевала с генералом Пулидо. Исабель-Тереса, белокурая дочь готов, воспитанная в Каракасе французскими монахинями, едва ли подозревала, что некий флейтист, либерал и масон, глядя на нее из оркестра, чуть не лишается чувств. Вскоре она вышла замуж за генерала Пулидо и навсегда уехала из Ортиса. Но бедный Картайя хранил воспоминание об улыбке, которой его одарила Исабель-Тереса, и о взгляде необыкновенных зеленых глаз Исабель-Тересы, вонзившихся в его сердце, как колючка чертополоха. Поэтому он занял этот дом, когда уже никто не хотел в нем жить. Сеньор Картайя, старый одинокий холостяк, очистил его от пресмыкающихся и диких растений и решил ждать здесь смерти, покуривая табачок по полреала за пачку и не то чтобы читая, а скорее угадывая ослабевшими глазами своего Ренана. Потом к нему стала приходить Кармен-Роса и расспрашивать о старых временах.
— Ортис был столицей Гуарико, девочка. Самым многолюдным и самым красивым городом Гуарико, розой льяносов.
Масонская ложа, разумеется, называлась «Солнцем льяносов». Сеньор Картайя, который достиг тридцать третьей степени, усаживался между доктором Варгасом и Росендо Мартинесом и слушал, как они говорили о французской революции, о Тьере и Гамбетта. Это была ложа опрятная и культурная, церемонная и милосердная, достойный враг своего грозного противника — отца Франческини.
Ежегодно 30 августа, в день святой Росы, бой между масонами и священником приостанавливался и заключалось перемирие. Недаром святая была покровительницей города, самой чудодейственной покровительницей всех селений в льяносах! В этот день сеньор Картайя, забыв о своей тридцать третьей степени, забирался на церковные хоры и играл на флейте, вплетая ее высокий голос в хриплые звуки органа и неаполитанский баритон отца Франческини. Потом он играл во время процессии, давая тон нежному хору дочерей девы Марии, потом под дубами на площади, потом на праздничном балу до самого утра и даже после бала, аккомпанировал скворцам на рассвете. Бренди лился рекой (а это бывало каждый год).
— В Ортисе швырялись деньгами направо и налево, девочка. Мы состязались с колеадорами нижнего Гуарико, со знатоками петушиных боев из Калабосо и Сарасы, с певцами Альтаграсии и Ла-Паскуа. А уж по части фейерверков нас никто не мог одолеть.
Полвека — и каких полвека! — не смогли убить его гордости фейерверками Ортиса. О начале дня святой Росы возвещал треск больших и малых ракет, который раздавался раньше, чем звон церковных колоколов. Едва кончалась месса, зажигались петарды и шутихи; красные змейки, извиваясь, вылетали из домов и пугали благочестивых дам, рассыпаясь искрами. А в середине дня, когда святая Роса, прелестная и юная, показывалась под широким порталом церкви, раздавался мощный грохот самых больших ракет, которые взлетали прямо с центральной площади или пересекали небо со стороны Лас-Топиас, Банко-Арриба и Эль-Польверо.
— Это были предместья старого Ортиса, девочка, — вздыхал Картайя. — Но не пытайся найти их, от них не осталось даже развалин. На том самом месте, в трех куадрах[1] от проезжей дороги, где теперь ты не увидишь ничего, кроме сухой травы, и услышишь только шелест убегающих ящериц, стояли дома Лас-Топиас, Банко-Арриба и Эль-Польверо, когда Ортис был городом…