Покорнейше благодарю, не беспокойтесь, я сыт, приятный разговор лучше всякого блюда”.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно, поддерживая рукою спину своего гостя, [Вместо “Манилов ~ гостя”: и Манилов, поддерживая рукою своею спину своего гостя, ] готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг Чичиков объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.
“В таком случае позвольте вас попросить в мой кабинет”, сказал Манилов и повел Чичикова в небольшую боковую комнату, обращенную окнами на синевший лес.
“Вот мой уголок”, сказал Манилов.
“Приятная комнатка!” сказал Чичиков, окинувши ее глазами. В комнате было мебели немного: стол и на нем книжка[Вместо “В комнате ~ книжка”: Между двумя окнами помещался письменный стол, покрытый сафьяном. На нем лежала какая-то книжка] с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табачнице и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми[весьма красивыми] рядками. Заметно было, что хозяин около этого несколько позанялся сам.
“Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах”, сказал Манилов. “Здесь вам попокойнее”.
“[Нет] Позвольте, я сяду на [этом] стуле”.
“[Нет] Позвольте вам этого не позволить”, сказал Манилов с улыбкою. “Это кресло у меня уж ассигновано для гостя: ради или не ради, но [вы] должны сесть”.
“Вы очень обязательны. Ох, боже, уж мне так право совестно”.[“Вы очень обязательны”, говорил Чичиков, садясь в кресла, “и мне, право, всё равно, даже еще лучше на стуле”.]
“Позвольте мне вас попотчевать трубочкою” [сказал Манилов].
“Нет не курю, не курю”, отвечал Чичиков ласково и как бы с видом сожаления. [отвечал ласково и как бы с видом сожаления Чичиков. ]
“Отчего?” спросил Манилов тоже ласково и с видом сожаления.
“Не сделал привычки, боюсь”, [сказал Чичиков: ] “говорят, трубка сушит”.
“Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение” [сказал Манилов. ] “Я нахожу даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря бога, до сих пор так здоров, как нельзя быть лучше”.
“Это я вам скажу, действительно случай. [В подлиннике: случаях] В натуре такое множество странных вещей. Но позвольте прежде одну просьбу…” При этом слове Чичиков огляделся вокруг, как бы желая знать, не глядит ли кто откуда-нибудь… “Как давно вы изволили подавать ревижскую сказку?”.
“Да уже давно, а лучше сказать, не припомню”.
“Как с того времени много у вас умерло крестьян?”
“А не могу знать; об этом нужно, я думаю, спросить приказчика. Ей, человек, позови приказчика”. Приказчик явился.
“Послушай, любезный! сколько у нас умерло крестьян с тех пор, как подавали ревизию?”
“Да как сколько? Многие умирали с тех пор”.
“Да, признаюсь, я сам так думал”, подхватил Манилов: “именно очень многие умирали”. Тут он оборотился к Чичикову и прибавил еще: “Точно, очень многие”.
“А как, например, числом?” спросил Чичиков.
“Да, сколько числом?” подхватил Манилов.
“Да как сказать числом. Число неизвестное. Человек до 80 будет”.
“Да, именно”, сказал Манилов, обратись к Чичикову: “я тоже предполагал. Большая смертность”.
“Ты, пожалуста, их перечти”, сказал Чичиков: “подробный реестрик всех поименно”.
“Да, всех”, сказал Манилов.
Приказчик сказал: “слушаю” и ушел.