Во время обедни у одной из дам заметили внизу платья такое руло, которое растопырило его на полцеркви, так что полицмейстер немедленно дал приказание подвинуть народ далее, то есть поближе к паперти, чтобы[Далее начато: дать надлежащее место] не мог как-нибудь измяться туалет. [расположение к подлости можно было применить к дамам, но все, однако же, они стали находить, что Чичиков мужчина совершенно таков, как должен быть настоящий мужчина, и что сложен он, как нужно, ] Сам даже Чичиков стал замечать, что внимание к нему как-то сделалось гораздо нежнее. Один раз возвратившись к себе домой, он нашел даже на столе у себя письмо. Откуда и кто принес его, он ничего не мог узнать об этом; слуга объявил только, что принесли и не велели сказывать, от кого. Письмо начиналось очень решительно, именно так: “Нет, я должна писать”. Потом говорено было о том, что всегда есть[Потом много говорилось о том, что есть] тайное сочувствие между душами; эта истина была скреплена множеством точек вряд. [Вместо “эта истина ~ вряд”: и что-то такое эдакое, а что именно эдакое, этого и не было сказано, а вместо него были поставлены точки. ] Потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что мы почитаем почти необходимым их выписать: “Что жизнь наша? — Долина, где поселились горести. Что свет? — Толпа людей, которая не чувствует”. Писавшая упоминала, что весьма часто омочает слезами строки нежной матери, которой протекло 25 лет, как не существует на свете. Приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом. Затем следовало что-то очень похожее на объяснение в сердечных чувствах; к концу угрожалось даже решительным отчаянием и заключалось такими стихами: