В который раз, подивившись простоте царивших тут нравов, Чичиков постучался в указанную старухою дверь, из—за которой тут же раздался возглас:
— Входите, дверь не заперта! — отозвался некто, в чьём голосе Чичиков признал голос Тентетникова.
И чувствуя, как ёкнуло у него его сердце и не дожидаясь повторного приглашения, Чичиков прошеё в большую опрятную комнату, что, конечно же, не отличалась изысканностью обстановки. Посредине неё увидал он сидящим у квадратного, крытого чистою скатертью стола, Андрея Ивановича, поднявшегося ему навстречу и Улиньку, глядевшую на Павла Ивановича ледяным взглядом прекрасных серых своих глаз.
— Что же, Павел Иванович, присаживайтесь, коли пожаловали, — сказал Тентетников вместо приветствия и указывая Чичикову на свободный стул, стоявший у стола.
— Вот, явился с вашего позволения, — пробормотал Чичиков, конфузясь и опуская глаза, — явился, потому как не мог уж более терпеть того двойственного положения в коем оказался и о коем имел место отписать в посланном нынешним утром письме.
Испытывая крайнюю неловкость и словно бы скованность во всех членах, Чичиков с опаскою глянул на Улиньку и точно бы украдкою, коротко поздоровался с нею:
— Здравствуйте, Ульяна Александровна! Как изволите поживать? — спросил он и, признаться, ничего более нелепого придумать тут было нельзя, за что и последовала незамедлительная расплата.
— Спасибо, Павел Иванович, поживаем, как видите, вашими заботами, — отвечала она с горьким смешком и словно бы приглашая его познакомиться с той обстановкою, в коей проживают они по его вине, обвела рукою комнату.
А комната и вправду была более чем скромна. Уж сказанный нами стол со стульями, что, надобно думать, сползлись сюда из разных уголков города, покинувши родимые свои гарнитуры, печь большая и слегка закопчённая, по которой стояли всяческие миски, чугунки, крынки и прочая кухонная утварь, из чего Чичиков сделал заключение, что в этой печи готовилось пропитание и, может статься, и самою Улинькою, во что Чичикову поверить было нелегко, но что и на самом деле было так.
Нынче при свете дня сделались очевидными те изменения, что произошли во внешности Ульяны Александровны и Тентетникова, а именно, каковыми безжалостными были время и те невзгоды, что пришлось им перенесть. Конечно же, нельзя было сказать, что стали они стары, либо немощны; хотя у Андрея Ивановича и прибавилось седины, да и у Улиньки нет, нет, а сверкала в волосах серебряная ниточка. Но во всей их внешности, движениях, чертах возникнуло новое и едва уловимое свойство, которое возможно было бы именовать «зыбкостью», либо ещё каким—нибудь подобным же эпитетом, отвечавшим словно бы ненастоящему их присутствию в этом живом, суетном и вечно куда—то стремящемся мире.
— Вот, стало быть, получили мы ваше письмо, Павел Иванович, и надобно сказать, что всколыхнуло оно нас до чрезвычайности, и всю ту боль, что, казалось бы, уже утихла, всю муть сердечную оно разбередило и подняло, — без обиняков приступивши к разговору, сказал Тентетников. – Мне ведь поздно уж нынче искать правых да виноватых, потому что жизнь моя уж изломана, выброшена, словно бы на обочину и попрана ногами — вашими ли, Варвара Николаевича ли, мне всё одно. И сейчас, когда столько уже пережито и передумано, прочее, пускай и бывшее со мною ранее, кажется мне теперь далёким и я вовсе не желал бы к нему возвращаться. Посему, вы напрасно мучили себя всё это время, потому как повторяю: вы ли всему виною, Вишнепокромов ли, чёрт ли, дьявол опутал меня клеветою, я не вижу разницы. Так что, можно сказать, вы напрасно, Павел Иванович, проделали таковой путь, ежели, конечно же, в нём не было для вас каковой ещё надобности.