— Рад, очень рад видеть вас в добром здравии, уважаемая Наталья Петровна, хотя, признаться, и не думал, что придётся свидеться вновь!
На что Наталья Петровна, пригласивши Чичикова в малую свою гостиную, отвечала, что и она очень рада его неожиданному визиту, и тоже не чаяла уж более с ним повстречаться.
— Да всё дела, дела, матушка. Не дают они мне покою, вот и приходится колесить по городам и весям, — отвечал Чичиков. — А как Иван Данилович? Что же не вышел? Али со здоровьем нелады? — спросил он в свою очередь.
— Ах, это таковая беда, таковая беда, что мне и говорить об этом больно, — отвечала Наталья Петровна, горестно склонивши голову. – Вы, конечно же, Павел Иванович, не можете того знать, но у Ванечки моего внезапно сделался удар! И так некстати, так неожиданно, именно в то самое время, как пришлось мне сопровождать вашего больного друга с тем, чтобы сдать его на руки родным и близким. Посудите сами, хороша была бы я, бросивши того в столь тесных обстоятельствах. Да и Ванечка мой меня на сие благословил. Сказал: «Поезжай, голубушка, потому как мне это уж не по годам, уж не в мочь, а ты прояви сострадание к ближнему из одного только простого человеколюбия!». Да вам ведь и без того известно, каковой души был Иван Данилович!.. — сказала она, понуривши голову и прикладывая к глазам белый атласный платочек.
— Вы сказали, был, сударыня?! Так что же это, он, стало быть, уж и помер?! — изумился Чичиков, всё ещё надеявшийся увидеть доктора, пускай и прикованным к постеле, но достаточно живым для того, что бы у него квартироваться, с досадою подумавши при этом:
«Вот так оказия! Надо же, довела таки несчастного бедняка бесовская баба!»
— Да тому уж три месяца как минуло! — сказала Наталья Петровна, сызнова прибегнувши к помощи платочка. — Я как только прознала о приключившейся с Ванечкою беде, тут же кинула всё. Тем более, как выяснилось о вашем друге весьма и весьма есть кому заботиться. Оказалось, что у него в поместье проживает ключница с целым выводком ребятишек, да я думаю вам, Павел Иванович, сие известно не хуже моего, — при сих словах лицо новоиспечённой вдовицы Куроедовой передернуло некою гримасою, но она тут же совладала с собою и воротившись к прежнему продолжала.
— Так вот, я кинула всё и уж днями была у постели любезнаго супруга моего, служа ему наместо сиделки во все те тягостные дни и ночи, что отведены были нам напоследок Провидением, и уж не покидала его до конца!
«Ещё бы не «кинуть всё» и не прискакать сюда ко смертному одру «любезнаго супруга», когда подобное имущество могло бы перейти Бог знает в чьи руки. Один только дом с полмиллиона будет!», — подумал Чичиков.
— Нынче же я отдалилась от света, живу одна со своими мыслями и со своею бедою, потому как не сыскать мне уж более человека, подобного незабвенному Ивану Даниловичу моему… — продолжала Куроедова, всё так же поникнувши головою.
Но тут двери в малую гостиную отворились и в комнате возникнуло две фигуры в чёрных в облипку сертуках и весьма фатоватые. В гостиной явственно сделался слышным смех и голоса, доносившиеся снизу из большой залы, к коим присоединилось ещё и треньканье рояля, а также поплывший по воздуху запах парфюма, как надобно думать, исходивший от сказанных уж нами фатоватых фигур.
— Наталья Петровна! Наташенька!.. — заговорили фигуры в один голос, что ещё более добавило им фатоватости. – Где же вы, голубушка? Уж заждались все, не желают без вас начинать!
— Ах, я сейчас ворочусь, одну лишь ещё минутку, господа! — отвечала фигурам Куроедова, а сама оборотясь к Чичикову сказала:
— Это родственники моего Ванечки. Собрались нынче у меня, по семейному, обсудить некие насущные дела, почему я и прошу меня извинить за то, что не сумею уделить вам сегодня, Павел Иванович, должного внимания. Однако вы вольны навестить меня в любое иное время. Я всегда буду рада такому гостю, — с этими словами она поднялась с софы, на которой сидела и, протянувши на прощание Чичикову руку для целования, можно сказать, выставила того вон.
Герой наш протянутую ручку, конечно же, поцеловал и даже шаркнул ножкою, но на крыльце сплюнул в сердцах на каменные ступени, отвесивши к тому же Куроедовой пару таковых эпитетов, на каковые не отважится и наше перо. Усевшись в свою коляску, велел он Селифану отвезти его к привычному уж до него Труту, а сам, запахнувши полость, вознамерился было согреться, потому как помимо промозглого ветру чувствовал ещё и неприятный холод, исходивший точно бы из самого нутра.
Нынче в нём мешалось сразу словно бы несколько чувств – и негодование, вызванное оскорбительным приёмом, и досада оттого, что не удалось устроиться с выгодою для себя в большом и удобном для проживания доме, и тоска, вызванная известием о кончине Ивана Даниловича, о котором, надобно признаться, он вовсе не сожалел. Просто тоска сия связана была с обыденным, и, казалось бы, хорошо известным каждому рассуждением, обретшим вдруг для Павла Ивановича черты бессовестной и наглой бабенки, той, что минутами ранее выставила его за дверь.