— Но вы не должны держать сердца на мою забывчивость. Такова уж особенность нашей службы, сударь. Посудите сами, каковое число просителей проходит предо мною ежедневно. Так что ежели бы я запоминал всякого, то уж без сомнения заболел бы горячкою мозга, — сказал Коловратский.
— О нет, милостивый государь, я вовсе и не думаю обижаться, потому как прекрасно вас понимаю. Ибо и самому довелось служить в своё время и я знаю, насколько он нелёгок: и чиновничий труд, и чиновничий хлеб. Это только господа щёлкоперы горазды строить над нашим братом всяческие насмешки. А заставь ты их каждый день отправляться в Присутствие, не глядя ни на погоду, ни на здоровье, ни на расположение духа; заставь переписывать все эти бумаги, от коих зависит судьба не одного лишь какого просителя—замухрышки, а порою и всего Отечества нашего, они запели бы тогда по иному! Нет, признаться по чести, ежели была бы только моя власть, то я всех этих писак, да бумагомарак определял бы отслужить пару годков, пускай и по девятому классу, вот тогда—то, хлебнувши с наше, перестали бы они изощряться в остроумии! А то что ни водевиль, то чиновник либо вор, либо дурак, что ни комедия, то чиновник опять же – либо дурак, либо пьяница! — желая сделать Коловратскому приятное, горячился Чичиков.
— Правда ваша, сударь, — согласился Коловратский, — и меня порою посещают подобные мысли, потому как, скажу откровенно, в литературе нашей творится форменное безобразие. Такое впечатление, что Цензурный комитет либо спит, либо его нет вовсе. Но, увы, увы, вы совершенно правы, сие не в нашей власти! — и он горько вздохнул, тоже для того, чтобы сделать приятное собеседнику. – Но, однако же, давайте оборотимся к вашему делу. Будьте добры, напомните мне его, и ежели все собранные вами бумаги оформлены верно, то смею вас заверить, с нашей стороны не будет проволочек.
На что Павел Иванович, извлекши на свет кипу справок, купчих и пашпортных книжек, передал их Коловратскому, и тот, аккуратно рядами разложивши бумаги перед собою, приступил к их изучению.
С четверть часа он молча просматривал представленные Чичиковым документы, перекладывая их время от времени из стороны в сторону и, наконец—то, поднявши на Чичикова круглые стёклы своих очков, сказал:
— Ну что же, батенька, всё составлено верно, по нужной форме, так что пишите прошение о кредите, да и оформляйте души свои в залог.
Услыхавши сей одобрительный отзыв, Павел Иванович, начавший уж было волноваться и потеть, просиял лучезарнейшею и счастливейшею улыбкою, однако на словах сказал следующее то, что заботило его более всего.
— Написать прошение недолго, но вы, милостивый государь, верно запамятовали, что дело моё заключалось не только в этом.
— В чём же ещё?.. — спросил Коловратский, с удивлением блеснувши на него стеклами.
— Осмелюсь напомнить, милостивый государь, — начал Чичиков, переходя разве что не на шёпот, — толковали мы во время прошлой нашей с вами встречи о том, что будь у меня какие заслуги перед Отечеством, либо какие награды и прочее, то очень даже было бы возможным получить мне не в пример более, чем по обычному залогу…
— Но ни заслуг, ни наград, как я понимаю, не имеется?! — спросил Коловратский.
— Не имеется…, — вздохнувши, отвечал Чичиков, — но за определённый процент, как то обещано было вами ранее, они будто бы могли бы и сыскаться. Вот сие и хотелось бы мне с вами обсудить нынче.
— Обсудить то можно, однако менее чем как за пять процентов от суммы никто не возьмётся, — сказал Коловратский.
— Я и в прошлый то раз соглашался и нынче соглашусь, — поспешно зашептал Чичиков, — пять процентов, так пять процентов, лишь бы дело выгорело.
— Хорошо, я переговорю с кем надобно, но, однако же, скажите, каковую сумму хотели бы вы выручить за свои полторы тысячи душ? — спросил Коловратский.
— Миллион рублей... — с замиранием сердца, жарким и хриплым шёпотом прошептал, Чичиков, словно бы и не веря тому, что губы его осмелились произнесть подобное.
— Так, стало быть, миллион, стало быть, миллион, — нараспев проговорил Коловратский, прикидывая что—то на счётах. Что ж, сударь, стало быть, приходится по шестьсот шестьдесят шесть рублей и шестидесяти шести с хвостиком копеек за каждую ревизскую душу. Это и будет ваш миллион. Нам же за всё про всё, за работу и за какие потребно бумаги отдадите ровно пятьдесят тысяч. Двадцать пять тысяч авансом, остальные после получения кредита.
— Ежели условия таковы, то я в состоянии нынче же расплатиться по авансу, — проговорил Чичиков, приложивши ладошку к отвороту сертука и как бы показывая сим жестом, где у него схоронена требуемая сумма.