— Есть. Какого лешего им от меня надо?
— Хороший вопрос! Отвечаю: не знаю. Но во всем этом лично я наблюдаю один положительный момент.
— Какой же, если не секрет?
— Тебя, во всяком случае, сегодня-завтра никто ликвидировать не собирается! — Пока журналист раздумывал, чем бы таким запустить в Гуся, тот поспешно сменил тему, жалобно спросив: — Жрать мы сегодня будем?
Ужинали в молчании: и потому, что натерпелись голода, и потому, что неожиданная информация требовала осмысления. Наконец, гигантская яичница была уничтожена, а самое вкусное — соус из перетопленного сливочного масла, сока овощей и недожаренных яичных "тянучек" был кропотливо собран на кусочки хлебного мякиша и с подобающими случаю почестями отправлен в рот. Теперь появлялась возможность и поговорить, поскольку пиво еще оставалось, а хозяин щедрой рукой нарезал целую тарелку тонких до полупрозрачности ломтиков сырокопченой колбасы — самое тл под пиво, кто понимает! Вобла-то пришла к нам от бедности, даром, что при царе ею кормили каторжан…
— Скажи-ка мне, уважаемая акула пера, — сыто прижмуривая глаза, вопросил Михаил, — чем таким ты занимался в последнее время, что умудрился попасть в поле зрения ФСБ?
Занятый работой желудок удалил из крови излишек адреналина, и реакция Петра была вполне спокойной:
— Знал бы, где упаду, соломки бы подстелил.
— Никаких острых тем не поднимал в последнее время?
— После отпуска ничего шумного. Работаю над очерком об одном видном кардиологе, который проходил по "делу врачей"… Слушай, а может, это каким-то образом растет из Белграда?
— Ага, наш общий друг Шошкич сообщил своим заклятым друзьям с Лубянки, что ты с тайной миссией от МГБ побывал в Белграде, зарезал ветерана тамошних спецслужб и коварно улизнул от возмездия. Придумай что-нибудь получше!
— Сам придумай, если ты такой умный! — благодушное настроение Клаутова, как вода на асфальте в жаркий день, на глазах начало испаряться. — Отродясь ни во что, с ФСБ напрямую связанное (если не считать преступных персонажей некоторых моих старых публикаций), не ввязывался и ввязываться не собираюсь. И…
— Никогда на Лубянку не обращался…?
Журналист, собиравшийся что-то сказать, внезапно осекся. Как он мог забыть? Действительно, пару лет назад он, включив все мыслимые и немыслимые связи, пробился в архив этой организации с надеждой узнать что-нибудь о судьбе прадеда. Петр (кстати, и названный в честь этого своего родственника), всю сознательную жизнь мечтал пролить свет на его жизнь и смерть.
Старший Петр Клаутов, как глухо рассказывал ему в детстве дед, во время Отечественной войны был подпольщиком. По приказу какого-то начальства — то ли партизанского, то ли партийного, что в сущности, одно и то же, он согласился быть старостой в занятой врагом родной деревне, где-то под Минском. Продолжалось это недолго: "карьера" Клаутова при оккупантах началась незадолго до начала операции "Багратион", в результате которой Белоруссия была очищена от немецко-фашистских войск. После изгнания оккупантов его судили как изменника и повесили, поскольку прадед был так глубоко законспирирован, что о его истинной роли знали всего два-три человека, да и те свидетельствовать в его защиту не могли, поскольку были убиты в скоротечном бою с карателями. Конечно, правду знала родная жена. Да кто ж ее будет на трибунале слушать?
Журналисту живо представилась тихая комнатка архива, носившая громкое название "читального зала". Их там было двое: пожилой дядечка, который знакомился с делом своего отца, и сам Петр. Ему выдали тоненькую серую папку, содержавшую всего несколько документов — ордер на арест, протоколы задержания и обыска, допросов задержанного, свидетельские показания, приговор и справку о его приведении в исполнение. Нужно отдать должное односельчанам: они слова плохого не сказали о бывшем старосте, но суд не счел существенными ни их неумелые попытки смягчить неминуемую кару, ни рассказ самого подсудимого, и приговорил его к позорной смерти. Не удалось, разумеется, и восстановить справедливость, на что Клаутов-младший втайне надеялся: если уж по горячим следам следствие не смогло найти никого, способного подтвердить рассказ "фашистского приспешника", то спустя более чем семьдесят лет, сделать это было тем более, невозможно. В общем, ничего, кроме надолго испорченного настроения, тот поход в архив журналисту не принес. Вздохнув, он прервал надолго затянувшееся молчание: