Петр с Татьяной двинулись в обход квартиры, а Гусев, которому все там было известно до мельчайших деталей, уселся в кабинете в кресло со взятой наугад хозяйской книгой, попросив приятелей "ничего не лапать, чтобы не засорить своими "пальчиками" картины". Старик, похоже, был большим педантом (или же его приходящая домработница хорошо знала свое дело): везде чувствовался железный порядок, даже в мусорном ведре не было ничего, не считая положенного на дно пластикового пакета. На сушилке (кухня была обставлена в старом стиле, и посудомоечный агрегат отсутствовал) стояли две хрустальные рюмки. Таня увидела их первой и, ткнув Клаутова в бок, молча показала на них пальцем. Оценив находку, тот крикнул приятелю:
— Вы учитываете, что убийца был один?
— Или не один, просто другие оказались непьющими, — донесся из кабинета меланхолический голос Михаила. — Это ты по количеству рюмок вычислил?
— Угу.
— Кроме того, генерал мог с кем-то выпивать накануне, с тех пор они и стоят на мойке. А убийцы, уничтожая следы (а следов никаких в квартире нет), вымыли посуду, из которой пили, и убрали на место. — Майор появился в дверях кухни. — Во всей квартире нет ни одного чужого отпечатка, а бутылка "Выборовой" тщательно протерта.
— Они пили польскую водку? — встрепенулся Петр.
— Да, пили польскую водку и закусывали русским зеленым луком. А что, это запрещено законодательством? Хочешь сказать, еще один иностранный след? Не смеши меня, Петруччио: в Москве сейчас что угодно сыскать можно! Ну что, закончили, пинкертоны? Уже полчаса, как мне нужно быть совершенно в другом месте!
— Кабинет мы осмотрели очень поверхностно, — извиняющимся голосом сообщила Борисова, — потерпи еще минут пятнадцать, ладно?
Конечно, наивно было полагать, что за лишние четверть часа им удастся обнаружить что-то, что прольет свет на тайну убийства, и что ускользнуло от внимательного взгляда работавших там ранее профессионалов. Тем не менее, они все тщательно осмотрели, включая содержимое письменного стола (исключительно чистая писчая бумага, остро отточенные карандаши, шариковые ручки, ластики и даже линейка). Стол Вацетиса был антикварной редкостью: сбоку на нем сверкал инвентарный номер с выбитой аббревиатурой "НКВД", а столешница обита чем-то вроде черной клеенки с неразборчивым тисненым узором и накрыта листом толстого зеленоватого стекла. Разумеется, наличествовал и большой письменный прибор, деревянный и покрытый черным лаком, похоже, вьетнамский, а также выполненная на металле знаменитая в свое время фотография Ленина, читающего в кремлевском кабинете "Правду". Были там и обычные фотографии, геометрически правильными рядами разложенные под стеклом. Преимущественно на них был изображен один и тот же белобрысый длиннолицый человек довольно невзрачной наружности и не сильного, судя по всему, ума. Правда, с годами это лицо приобретало некую начальственную значительность. На последних же по времени, в мундире с одной генерал-майорской звездой и целым иконостасом правительственных наград, товарищ Вацетис выглядел просто орлом и государственным мужем.
— Я так понимаю, это и есть убитый пенсионер? — на всякий случай уточнил журналист.
— Он самый, — подтвердил Гусев.
— А супруга у него была ничего! — отметила Татьяна, разглядывая фотографию, на которой Вацетис в гимнастерке с "кубарями" на петлицах, стало быть, еще лейтенант, обнимал светловолосую женщину с высоким лбом и косами, короной уложенными вокруг головы. В ней, с этим ровным овальным лицом и огромными кроткими глазами, было что-то иконописное.
— А это, очевидно, сынок-банкир, — предположил Петр, ткнув пальцем в кадр, запечатлевший семью на летнем отдыхе, скорее всего, в Сочи. Супруги стояли по колено в море, а рядом с ними возвышался чернявый тощий подросток, казавшийся еще более скуластым, чем был на самом деле, из-за стрижки "под полубокс".