— Наверно, тяжело было, Радий Александрович? — спросила переводчица, дождавшись, когда Борисов-Вельяминов промочит пересохшее горло.
— Читать все это было ужасно. Детские подозрения стали явью, и я вам скажу, очень непросто осознать, что почти всю свою жизнь ты практически ежедневно здоровался и общался на разные отвлеченные темы если не с убийцей, то с прямым виновником смерти твоего отца. Каких эмоций было больше: ненависти, отвращения, сожаления о том, что мой отец давно мертв, а эта нелюдь до сих пор жива? Не знаю… Но намерения убить Вацетиса у меня не было! Может, в этом и стыдно признаться, но "пепел Клааса не застучал в моем сердце"…
— Что же тогда заставило вас получасом раньше, когда я сообщил, что вас видели около дома днем в день убийства, воскликнуть: "Так вот в чем дело? Так я и знал!" — продолжал допытываться Клаутов.
— Наверно, на уровне подкорки я все же хотел посчитаться с Вацетисом, — раздумчиво произнес хирург. — Иначе, с какой стати стал бы я бояться, что в убийстве генерала обвинят меня? Потому-то и скрыл от милиции тот несущественный и ни о чем, в общем-то, не говорящий факт, что днем заскакивал домой, а сказал, что пришел только к вечеру — что чистосердечно и подтвердила Нина Тихоновна. Вы удовлетворены, молодой человек?
— На данном этапе — да! Но…
— В таком случае расскажите и вы, что заставляет вас с Татьяной — если вы не работаете на "органы" — с пристрастием расспрашивать меня о том, что вас, как частных людей, вовсе не касается?
Еще мгновение назад Клаутов, в предвидении этого неизбежного вопроса, собирался изложить какую-нибудь байку, экспромты ему обычно удавались. Но против воли, удивляясь самому себе, он отчего-то честно начал рассказывать о несчастной судьбе Петра Клаутова-старшего и всей той цепочке, которая стараниями капитана Сидорцева потянулась от убийства Вацетиса к нему. Когда журналист закончил, на миг воцарилась тишина.
Совершеннейшая фантастика, — покачал головой Борисов-Вельяминов, — каким невероятным образом повязал нас с вами покойный генерал! Что ж, молодой человек, я надеюсь, что борясь за чистоту своего имени, вы позаботитесь и о моем…
— Радий Александрович! А вот в тот день, когда вы в неурочный час зашли домой…
— Мне нужно было переодеться, вечером предполагалось одно мероприятие, на которое полагалось прийти при полном параде.
— Я не об этом, — махнул рукой Петр, отметивший, тем не менее в своей памяти, что в дальнейшем придется уточнять, о каком мероприятии упомянул хирург. — Меня интересует другое: ничего подозрительного или необычного вы тогда не заметили?
— Кое-что, наверно, было, — к удивлению Петра, задавшего этот вопрос "для порядка", ответил Радий Александрович. — Как вы понимаете, солгавши раз, потом приходится говорить неправду снова и снова. Майор, который со мной беседовал об убийстве соседа, тоже спрашивал, не видел ли я в дни, предшествовавшие убийству, или в самый день совершения преступления чего-нибудь, что могло бы помочь следствию. Тогда я был вынужден ответить отрицательно. Вам же скажу что, поднявшись на лифте на свой этаж, на площадке я увидел незнакомых мне мужчину и женщину. Были они у Вацетиса или еще у кого (как вы заметили, на этажах по четыре квартиры), сказать не могу.
— Описать их сможете?
— Вряд ли. Но если увижу, скорее всего, узнаю.
До метро шли вместе, хотя дальше дороги Татьяны и Петра расходились: ей надо было ехать домой и садиться за срочный перевод, а журналист направлялся на Петровку к Гусеву с "отчетом о проделанной работе" (телефоном, увы, по известным причинам воспользоваться для этого было нельзя).
— Ты ему веришь? — спросила девушка, едва за ними закрылась дверь двадцать третьей квартиры.
— Верю каждому зверю, даже ежу. А ему — погожу! — несколько переиначил Клаутов известную детскую поговорку. — Хотя конечно, скорее, да, чем нет.
— А вот у меня его рассказ сомнений не вызывает. Если все это придумано, то с какой стати Радий Александрович стал бы приплетать суда встреченных на своем этаже незнакомцев?
— Ты меня удивляешь! Хотя бы для того, чтобы отвлечь наш интерес с себя на эту парочку. Или продемонстрировать свое безграничное доверие и искренность.
— Так ты в существование тех двоих веришь, или нет?
— Скорее нет, чем да.
— Ты совершенно невыносим! Будут новости, звони.
Новостей не было. Не сообщать же Борисовой, какое слово изрыгнул Гусев, узнавши, что на слова консьержки о посетителях дома в Малом Толмачевском переулке стопроцентно полагаться нельзя? Понять Михаила было можно: в результате регулярного приема старой женщиной отвара хвоща полевого и медвежьих ушек круг людей, имевших возможность попасть в дом незамеченными, возрастал неимоверно, а значит и фронт работ оперативников характеризовался теперь старинной армейской шуткой "от забора и до обеда"…