Девочка выжила. Выжила, и, несмотря на свой нежный возраст, ничего не забыла. Так же, как ничего не забыл и ее названный брат Войцек.
5
Петр и Татьяна устроились в небольшой гостинице, расположенной на самом берегу Которского залива, так глубоко заходящего вглубь суши, что его можно было бы назвать и фьордом. Народу — как и обещал Петр — было немного, и никто не мешал наслаждаться потрясающе чистым морем и еще по-летнему горячим солнцем. Таня была ровна и весела, и Петр рядом с ней переживал (по крайней мере, он был в этом искренне убежден, а это — самое главное) самые счастливые мгновения своей жизни. Три недели пролетели незаметно, и не без сожаления они стали собираться обратно. За это время Борисова выучилась без акцента произносить любимую старшим и средним поколениями черногорцев старинную поговорку: "Нас и Руси двеста милиjуна", а Клаутов освоил застольную песенку с чисто мужским содержанием, и нередко мурлыкал что-то вроде"…Не можемо без ракиje, без ракиjе, сливовице и без младих девоjчице". Ее содержание, за исключением нескольких слов, было понятно для русского уха, но Петр, несмотря на всяческие происки приблизительно понимавшей что к чему Борисовой, категорически отказывался переводить немудрящий припев: "Дуй-дуй-дуй-дуй, дуй-дуй-дуй-дуй, млада моя, ты не лудуй!".
Обратный путь оказался значительно легче: когда они еще только ехали на побережье, трое соседей по купе (поезд был, разумеется, сидячий), всю дорогу вели бесконечные разговоры и нещадно при этом дымили, так что Клаутову с Борисовой пришлось почти все время провести в коридоре. Особую злость у них вызывала одна из куривших, дама лет шестидесяти: чтобы сигарета не горела слишком быстро, в целях экономии она — перед тем как закурить — облизывала ее своим тонким и длинным языком. Но на этот раз вместе с ними ехал пожилой черногорец с молчаливыми супругой и дочерью, причем никто из них не курил. Узнав, что соседи — туристы из России, попутчик необыкновенно возбудился, и, сообщив грандиозную новость, что "нас и Руси двеста милиjуна", достал из сумки огромную бутыль чистой, как слеза ребенка, домашней сливовой "препечИницы". Не дожидаясь приказа Петара (так, по удивительному совпадению, звали черногорца), или Петра, как он сам попросил себя называть, его жена Любинка, продолжая сохранять молчание, сноровисто достала из другой сумки ароматный хлеб, остро пахнущий козий сыр, жареное "свинско месо", пару огромных "парадайзов" (помидоров), несколько штук жгучих перцев и три пластиковых стаканчика с изумительно вкусной сербской простоквашей, называемой просто и доступно для русского разумения: "кисело млеко". Достав огромный складной нож, кривой, как у пирата на иллюстрации к "Острову сокровищ", черногорец нарезал снедь аппетитными толстыми кусками. Потекла неторопливая беседа, в ходе которой к восторгу окружающих выяснилось, что в жилах Клаутова течет осьмушка сербской крови, на что в ответ Петар поведал о том, что он не просто большой друг России, но и человек, пострадавший в свое время за любовь к СССР. Его отец, ветеран югославской компартии и один из руководителей антифашистского восстания 1941 года, безоговорочно поддержал ВКП(б) в ее борьбе против Тито, за что был заклеймен предателем и ибэистом (так в стране называли сторонников резолюции Информбюро (ИБ), принятой в 1948 году. В числе многих других, этот боевой генерал был уже к концу года посажен в концлагерь, располагавшийся в Адриатическом море на пустынном острове с символическим названием "Голый". Одновременно с ним тяготы заключения переносил и не достигший совершеннолетия Петар, правда в другом месте — на острове Гргур. Сын освободился только в середине пятидесятых годов, в то время как здоровье отца, подорванное военной страдой, не позволило ему дождаться послаблений режима, и он навеки остался на проклятом острове.