260
идеологический оппонент князь А. М. Курбский, приводивший в своих писаниях оценки, прямо противоположные мнению государя. Целое собрание легенд возникает в 1570-х гг, в интересующей нас сейчас среде немецких авторов. Таубе и Крузе, Шлихтинг, Штаден, Одерборн, Гофф — их произведения, документальные в основе (написаны по личным впечатлениям, свидетельствам очевидцев, с использованием письменных источников), достоверны по излагаемым в них фактам бытия и легендарны по проводящимся тенденциям. Общим их свойством является плохо скрытая, а порой и откровенная и явная враждебность к России и лично к Грозному. При всем разнообразии содержания этих произведений, при всех расхождениях стиля авторов портрет московского царя рисуется ими в удивительном согласии в одной цветовой палитре. В их освещении Грозный - тиран, самодур, непросвещенный и невежественный властитель, человек гордый, заносчивый, жестокий, безусловно враждебный западному цивилизованному миру и т. п. Записка Анонима была создана в этой же среде, но по отношению к Грозному она являет собой прямую противоположность: московский самодержец в ней представлен не просто хранителем огромных культурных богатств, но хранителем просвещенным, желающим ознакомиться с творениями классиков и организующим работы по их переводам.
Сочинения Шлихтинга и подобных ему памфлетистов создавались в условиях повышенного спроса на литературу именно такого содержания. Затянувшаяся Ливонская война, обременительная для всех её участников, требовала использования не только чисто военных, но и идеологических средств противоборства. Таким образом, легенды немецких памфлетистов являются как бы ответом на социальный заказ, выдвинутый широкими кругами ливонского и польского (а возможно, в какой-то мере, также и германско-имперского) дворянства. Авторы подобных посланий, составляя их, полагали (и, вероятно, не без оснований) получить вполне реальное вознаграждение и потому не случайно адресовали свои труды высокопоставленным лицам. Не следует, впрочем, исключать и более далеких устремлений ряда авторов (достаточно напомнить хотя бы проект военной оккупации России, составленный Штаденом). Их сочинения объективно были направлены к разжиганию противоборства России и Запада (и такой писатель, как Одерборн, несомненно, осознавал это), а в любых дипломатических и военных столкновениях джентльменам удачи типа Таубе и Крузе всегда находилось должное дело. Условий же возникновения социального заказа на подделку, подобную Дабеловскому списку, в Прибалтике в ходе ливонской войны явно не было. Вообще на протяжении второй половины ХVI в. был, по-видимому, лишь один сравнительно краткий период, когда в сближении с Россией были заинтересованы действительно широкие слои политически активных сословий. Я имею в виду время бескоролевья в Польше, когда вполне серьезно рассматривалась кандидатура Ивана IV на вакантный польский трон. Однако в этом случае социальный заказ на идеализацию Ивана мог исходить, по-видимому, в первую очередь от православных магнатов и шляхты Великого княжества
261
Литовского. Следовательно, и на фоне легенд Записка Анонима представляется
диссонансом, выпадающим из типического ряда.
Необходимо, наконец, отметить и то обстоятельство, что средневековые подделки (как подлоги, так, равным образом, и легенды) были рассчитаны на публичное использование. Записка же Анонима, как уже отмечено выше, имеет все свойства частного документа, (Здесь Записка сближается с рассказом пастора Веттермана, представляющим также сугубо частное повествование. Именно в таком качестве рассказ Веттермана воспринял и Ниенштедт, поместивший его в своей Хронике лишь как более или менее любопытный случай. Напомню, что рассказ Веттермана современными исследователями признается вполне достоверным.) Личные отношения двух лиц, о которых к тому же почти ничего не известно,— слишком зыбкая почва для построения сколько-нибудь обоснованных предположений. Однако и здесь можно сформулировать граничное условие, без выполнения которого изготовление фальсификации теряет смысл.
Таким условием является наличие достаточно глубокого общего интереса автора и адресата к предмету обсуждения ( предмету мистификации),при этом автор должен быть, во-первых, более информированным об адресате, нежели адресат об авторе, и, во-вторых, иметь личную заинтересованность в мистифицировании адресата именно по данному поводу. Оговорюсь сразу же, что истории известны и иные мотивы взаимных мистификаций частного характера, облекавшиеся в разного рода шутки. Однако для мистификаций такого рода (от шутливых писем времен Возрождения и до потешных учреждений Петра I) является обязательным наличие момента игры, признаваемой всеми участниками, равно как и соблюдение известных правил, так же выполняемых всеми, и мистифицирующими и мистифицируемыми. Избрание в качестве объекта подобной игры библиотеки московских государей представляется по меньшей мере странным и вряд ли этому можно было бы подыскать какое-то объяснение. С учетом всего сказанного я вынужден заявить, что не знаю, были ли в Европе в конце ХVI в. двое (или более) лиц, в деятельности которых поставленное обязательное условие могло иметь место.