- Я сейчас... - Со стуком отодвигает чашку, несется к дверям. У него такой вид, словно он ждет сообщения о рождении ребенка от любимой жены. И когда я слышу его восторженный крик: "Мальчик? Ну, да? А сколько весит?!" пузырек словно сходит в мой раскрытый рот, и я судорожно пытаюсь его проглотить. Пузырек... Ну? Теперь или никогда, а, Дерябин? И я капаю в его чашку, а потом и в свою. На всякий случай. Неизвестно зачем.
Он возвращается сияющий:
- Сын у меня, понимаешь, Дерябин? Вот мы возимся в крови, в грязи, а для чего? Чтобы дети наши получили светлую, счастливую жизнь! Здорово, правда?!
И глаза у него такие добрые, такие искренние, что мне хочется вышибить у него чашку из рук. Он подносит ее ко рту медленно-медленно, словно в специальной киносъемке.
- Так выпьем за это будущее! - Он залпом осушает чашку, ставит ее на стол и смотрит на меня улыбчиво. - Жаль, что ты не можешь выпить по-настоящему! Ладно. Я один... - Снова уходит и через мгновение я слышу тяжелый грохот рухнувшего тела. Не может быть. Яд должен подействовать через несколько часов. Как же так?
Хватаю пузырек. Он... пуст. В ажиотаже и страхе я вылил из него абсолютно все - ему и себе. О, идиот... За эти двое суток он наверняка рассказал бы обо всем руководству. Меня спас страх...
Опрометью бросаюсь на кухню. Он лежит у шкафа, лицом вверх, и глаза его сохраняют самое счастливое выражение. Правда, меркнут, я это вижу. Н-да... Натворил. И что теперь?
Кладу пузырек в карман и тут же выбрасываю на пол. Он жжет пальцы. Почему? Не знаю... Нет. Кажется, я понимаю в чем дело. Если на этом гнусном пузырьке останутся отпечатки только его пальцев... Так. Свои стираю. Смыкаю его ладонь на тулове стекляшки. Теперь отпечатки удостоверят, что он покончил с собой. Или заставят предположить это. Правда, у него родился ребенок... Неважно. Тем сложнее загадка. Если бы я мог подделать его почерк - я бы объяснил его самоубийство. Бог с ним. Теперь - вымыть чашки и ложки, вернуть посуду и сахар с сухарями на место и молить Бога, чтобы на улице не оказалось наружки, а на лестнице - соседей... И еще - расписка и подписка. Сжигаю в пепельнице, вытряхиваю пепел в унитаз, спускаю воду. Все...
Мне везет. Выхожу - никого. Поворачиваю к Литейному. Тянет к Большому дому. Ох как тянет. Я должен увидеть эту обитель служителей Сатаны. Я победил их. И вот, вот он... Могучий, беспощадный, но... Бесконечно серый. Да, именно так. И от этой серости люди Системы не избавятся во веки веков. Даже если и выучат Льва Толстого наизусть.
Внутренний голос звучит равнодушно, безразлично: "Ты убийца, Сергей Дерябин?" - "Нет, - отвечаю. - Нет. То, что случилось, называется по-другому. Бог поразил служителя Ада. Я был только орудием в Его руке..."
Поздно вечером читаю Званцева. Волнение ушло.
"Поезд мчит в Ленинград. Вагон второго класса. "Купейный" - называют его сопровождающие в штатском. Званцев на верхней полке. Напротив - молодой человек артистической внешности. Ночью он в спортивном костюме, днем - в добротном, в полоску, английского строгого покроя. Еще один охранник носит модные "ответственные" усики, они слегка под Гитлера, но на это никто не обращает внимания. Едва поезд тронулся и замелькали дачные пригороды, усатый взгромоздился на полку и сладко захрапел. Второй бдел до середины ночи и предался сну только после Бологого. Ни о чем не разговаривали, разве что во время вечернего чаепития тот, что носил строгий костюм, спросил: "Ближе к Москве или Ленинграду почивать желаете?" - "К Санкт-Петербургу", ответил Званцев и оказался на левой полке. Ночь прошла без происшествий, поутру под мелкий дождик состав подполз к ленинградскому перрону, паровоз, пыхтя и отдуваясь паром, с трудом втащил вагоны под стеклянное перекрытие.
Встречали четверо в штатском. Молча, едва поздоровавшись с попутчиками Званцева, вывели не к фасаду вокзала, а на Лиговку, усадили в обшарпанный автомобильчик и, развернувшись, помчали к Московскому шоссе. Ехали быстро, шофер ловко миновал светофоры и небольшие заторы (Званцев подумал, что в России никогда не будет и трети автомобилей - от одного Парижа, например), выбрались на шоссе, а у пригорка, где дорога раздвоилась, выбрали ту, что шла низом, и Званцев понял: везут в Царское. Что они предложат ему в этом обетованном месте? Раскрыть монархический заговор? Неведомым способом завлечь местных или приезжих противников советвласти? Чушь. Спасибо, что привезли в Петербург, но даже милый город, в котором навсегда остались все радости и грусти - вряд ли стоит предстоящей гнусной работы. Наверное, лучше всего выпрыгнуть вниз головой на полном ходу и покончить со всей этой неприличной буффонадой... Хорошо бы. Но ведь сказано: претерпевший до конца спасется. И надобно терпеть.
Въехали в город, замелькали знакомые предместья, справа вырос золоченый купол Федоровского Государева собора, за ним виднелись островерхие башенки Федоровского городка, а чуть ближе - такие же, только собственного ее величества лазарета. В Париже осталась у Званцева редкостная фотография: лестничная площадка, дверь, стена и пол метлахской плитки. Сидит в кресле государыня в сестринской косынке, переднике, за ее спиной - Ольга Николаевна, справа - Татьяна Николаевна, а у дверей, опираясь правой рукой о перила лестницы, Анна Александровна Вырубова. Беззаветные, прекрасные женщины... Пролилась кровь на фронте - и без раздумий устремились они к раненым воинам. Когда грузились на корабли в Крыму - нашел фотографию на палубе, в толчее и давке. На лицах грязно отпечатался чей-то каблук, надпись черными чернилами свидетельствовала как бы не почерком самой императрицы - о том, что справа - Ольга, слева Аня. А может быть, обе расписались на память - каждая над собственной физиономией? Званцев дорожил этим фото. Оно незримо соединяло с прошлым, не давая прерваться слабому, едва ощутимому ручейку воспоминаний. Дорога, по которой приходилось ездить много раз; по сторонам - знакомые дома-особняки, дачи, даже деревья совсем не изменились. Где-то здесь жили Гумилев и Анна Ахматова, как жаль, что в те годы были совсем другие интересы, да и возраст не соответствовал: для знакомства почвы не было. "Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам..." Нет. Позвольте не поверить. Если бы боевой офицер (пусть - вольноопределяющийся, какая разница) Гумилев не ввязался в интеллигентскую митусню профессора Таганцева, а применил свой опыт на внутреннем фронте против красных - хотя бы пулю в затылок не получил. На что они здесь надеялись? На то, что друг Ленина Луначарский не даст сдохнуть с голода? Что литература будет все равно и несмотря ни на что?
Свернули к Лицею, потом к церкви, дальше пошли пешком. Скоро в зелени кустов и деревьев возник одноэтажный домик с большими окнами. "Да ведь это Вырубовой!" - удивился так искренне, что не услышал негромкого приказа чекиста: "Пожалуйте за мной..." В большом вестибюле стояли вещи, мебель совсем прежние, казалось, хозяйка только что ушла и сейчас вернется.
- Сотрудники музея устроили помещение, дабы оно представляло интерес для любознательных рабочих и крестьян, - сухо проговорил некто в штатском, лет сорока на вид, со стертым невыразительным лицом. Сколько ни вглядывайся - все равно не запомнишь. - Вы назначаетесь ведущим по этому музею. Иногда вы будете вести разговор для посещающих. Когда мы вам укажем - вы станете рассказывать, сбросив покров тайны, мы потом объясним, о чем именно пойдет речь. В этом домике проходили самые интимные свидания Александры и ее фаворитки. Здесь она имела со своим любовником князем Орловым...
- Это чушь... - пожал плечами. - Сегодня все знают, что эту гнусность под видом дневника Анны Вырубовой сочинили грязные писателишки: Толстой и Щеголев.
- Возможно... Только вряд ли в вашем положении стоит иметь такую горячность. О дневнике Вырубовой расскажете делегациям заводов и фабрик. Трудящиеся должны знать чистую правду о прогнившем царском режиме. Ну, а тем, кого мы приведем... Тем расскажете другое. Устраивайтесь. У вас здесь будет спальня, удобства, пищу вам станут доставлять, иногда позволят погулять в парке. Вопросы?