- Ну, что вы, - зашептал таинственно. - Это теперь в Кремле очень модно, на вечерах. А тогда они бы не додумались...
Отскочила, зашипела, как гадюка.
...Только в обеденный перерыв, усевшись за стол напротив, произнес Абрам Менделевич гневную филиппику.
- Напрасного труда, гражданин Званцев. Я к тому, что труда напрасного быть не должно. Человек обязан трудиться, имея явную пользу. Я разговариваю с вами о подобной теме в первый и последний раз...
- А если...
Перебил:
- Я застрелю вас в голову. Чтобы вы себе знали и не строили воздушных шариков! Исполнять все! Точно! Это ваш интерес!
"Нужные люди" явились к вечеру. Молодой человек лет двадцати, похожий на юнкера, только в цивильном, женщина лет тридцати пяти с пепельными локонами и яркими голубыми глазами, девочка лет двенадцати в подчеркнуто старорежимном платье. Даже сердце защемило: зачем такая неосторожность, такая фронда...
Экспозицию осматривали молча, иногда перебрасываясь замечаниями, больше похожими на междометия. Только один раз донеслось до Званцева: "Бедный государь..." Это сказала женщина, рассматривая фотографию на стене: Николай Александрович возле пруда бросает палку, огромный колли завис над водой, распластавшись в прыжке. Они ни о чем не спрашивали, не пытались разговаривать громко, чтобы, может быть, донести до него, Званцева, какую-то условную фразу - нет, этого не было. Вглядывались, прислушивались, будто старый этот дом еще хранил звуки былого, и лица у всех троих бледнели, словно пергаментной становилась кожа, и даже прозрачной, только глаза горели все ярче. Они пришли к себе, они были у себя дома и благодарили судьбу за возвращенные мгновения... Через час после их ухода Абрам Менделевич с хрустом размял пальцы, взглянул исподлобья.
- Констатируем, значит... На контакт с вами они не рискнули. Это у нас весьма вызывает... Тревожные чувства, как бы. Не знаю, не знаю... Если еще раз не придут - дохлый номер в бывшем цирке.
- Как насчет прогуливания? - Званцев совсем не хотел подтрунивать или тем более - издеваться. Но этот человек непостижимым образом заражал своей безумной речью и слова выскакивали сами, не подчиняясь.
- Можете поиметь. Только не вздумайте смыться. Круг парка наши. Пройдете всмятку. Как яйцо по кумполу, поняли?
Ах, какой славный выдался вечер... Тихий, теплый - короткая, но дивная пора, как некогда об этом сказал поэт. Вошел в парк, справа темнел дворец, впереди - Камеронова галерея, левее - стеклянная поверхность озера. Захотелось уйти к противоположному берегу и оттуда обозреть былое величие империи. Когда - шагов через двести - остановился, чтобы полюбоваться на Ростральную Чесменскую колонну, услышал из-за деревьев едва слышный шепот:
- Не оборачивайтесь. Слушайте. Оружие для вас у главной лестницы галереи, в траве, у третьей ступеньки. Уходите сегодня же, они вас убьют. Охранник идет за вами шагах в пятидесяти...
- Он ведь тебя может увидеть...
- Я всего лишь девочка. Я не боюсь.
С полчаса бродил Званцев по берегу, бросал палочки, камушки, дожидаясь, когда начнет смеркаться. Но вот осенний вечер размыл очертания деревьев, дворцов, и Званцев пошел к лестнице. Каково же было его изумление и страх даже: он увидел недавнюю девочку, она сидела на корточках, прижавшись к каменной тумбе.
- Вот оружие... - у ее ног матово поблескивал браунинг с глушителем на стволе - этот пистолет Званцев легко бы отличил среди многих. - Ступайте за мной.
- Куда.
- Увидите.
Шли по жухлой траве, она мягко шелестела под ногами. Неожиданно, словно из-под земли, вырос охранник.
- Стоять. Руки за голову!
Выстрелил, он рухнул, оттащил обмякшее тело в кусты. Вокруг никого, выстрел прозвучал тише, чем хлопок пробки от шампанского. Девочка взяла за руку, шепнула встревоженно:
- Вы поторопитесь, а то они хватятся. Нам нужно добраться до станции Александровской. Оттуда поедем на автомобиле.
- Но... пока дойдем, пока доедем до города - они по телефону перекроют все дороги?
- Не бойтесь. Мы поедем в Павловск. Или Гатчину. Папа решит. А когда утихнет - вернемся в Петербург.
Лицо у нее было спокойное, глаза смотрели открыто и ясно. "Смелая..." - подумал с уважением. Между тем уже выходили к станции, у вокзала стоял черный автомобиль. Щелкнула задняя дверца, девочка села первой, Званцев устроился на заднем сиденье. Шофер обернулся. Это был недавний посетитель домика Вырубовой.
- Поехали... - Автомобиль плавно тронулся и, набирая скорость, помчался, разрезая сгущающуюся темень мощным светом фар. - Моя фамилия Веретенников. Лена - моя племянница. О вас мы знаем все, наши друзья успели сообщить... до краха. Вам что-нибудь удалось?
Званцев не торопился отвечать. Кто их разберет. Изощренный ум госбезопасности поразил настолько глубоко, что все казалось подставой, хорошо организованной провокацией.
- Я понимаю ваше состояние, - сочувственно сказал Веретенников. - Но это преодолимо. Сейчас вы встретитесь с человеком, которого хорошо знаете".
И показалось вдруг, что воздуха в легких нет. Голова сделалась чугунной. Свет померк. Нет. Так не бывает. Лена. Та самая? Не может быть. Хотя... Я стал на пальцах вычислять возраст. Если в тридцать седьмом ей было двенадцать-тринадцать, то в тридцать девятом... Пятнадцать. Да. Она. Та, которой больше нет...
Завтракаем вдвоем с мамой. У нее встревоженный вид, смотрит на меня огорченно:
- Ты не спал?
- Плохо спал. Ты тоже серого цвета.
Молчит, я понимаю - раздумывает, сказать или нет.
- Ты не спрашиваешь, где Иван...
- Почему... Спрашиваю. Мне послышалось, что он ушел часов в шесть утра.
- Да, ты прав. Звонок с Литейного, у них там происшествие, выдернули всех...
Молчу. Мой скромный опыт свидетельствует: чем дольше молчишь в подобных обстоятельствах - тем скорее проливается свет.
- Умер или... покончил с собой начотдела Дунин. Тело нашли на... квартире. Лежал в кухне, на полу... Не то сердечный приступ, не то инфаркт.
- Коммуналка? - Взгляд мой искренен, заинтересован, мама просто не имеет права заподозрить меня в ерничании. Но она видит меня насквозь:
- Даже смерть папиного товарища тебе безразлична! Скажи... О чем вы шушукались с Иваном? Тогда, вечером?
- Он экзаменовал меня по интриганству.
- Ты... Ты просто негодяй! - вспыхивает мама. - Убирайся!
Обнимаю ее, успокаиваю. Милая, милая мамочка... Ты жаждешь, чтобы твой сын "продолжил дело отца", а ведь это одна, вечно длящаяся, грязная, кровавая интрига... Пытаюсь отвлечь:
- В какой же квартире нашли этого... Папиного товарища?
- Откуда я знаю... - роняет устало. - Бог с ними со всеми. Да... Иван хотел с тобой поговорить. Он просил прийти после школы на Марсово. Ты заканчиваешь в полвторого?
Что ему от меня нужно... Наверняка это связано с Дуниным. Хорошо еще, что есть время подумать. А вообще-то как странно и несправедливо. Вокруг меня ходят, едят, спят, рожают детей, радуются жизни, нисколечки не думая о тех, кто томится за колючей проволокой концлагерей или уже отошел по воле бессудного суда в мир иной. Мне что же, больше всех надо? Если так - я нечто вроде Тиля Уленшпигеля, городского сумасшедшего Фландрии XVI века. Низы против воинствующего католического абсолютизма, против лжерелигии. Как печально... Умные люди - за, дурачки - против. Я тоже против религии. Религии извращенного коммунизма. Силлогизм: против религии выступают только дураки. Я - против. Значит, я - дурак. Только вот чей пепел стучит в мое сердце...
Уроки несутся мимо меня, как свистящий поезд мимо платформы. Не слышу вопросов, не отвечаю на них - скорее бы эта чертова встреча с милым отчимом. Что-то он скажет...
Последний, отпускающий звонок. Стрелой лечу на Марсово. К могилам борцов подходим одновременно. Отчим смотрит на меня.
- А все же Луначарский поэт. Разве плохо?
Пожимаю плечами:
- Каждому свое. Вымученная псевдопоэзия. Будто миской по башке...
Он не отвечает, молча направляется к Мойке. Мы медленно идем вдоль изысканной решетки.
- Дунин погиб... - говорит вдруг. - Понимаешь... Следствие идет полным ходом. Непонятно, в чем дело... Я к тому, что готовься. Вызовут и тебя.