- Да ради бога. Я искренне скажу, что не убивал его.
- Сергей... - Он облокачивается на чугунный парапет. - Каждый, кто хотя бы один раз был с Дуниным, общался с ним - будет спрошен. Ты понимаешь?
- Яснее ясного. Ладно. А что хоть случилось?
Смотрит, смотрит, и все в его взгляде: вопрос, утверждение, подозрение и бог весть что еще.
- Хорошо. Скажу, как есть. Дунин подбирался к монархистам. Был уверен, что эта девочка... И ее тетя или кто она там... Участницы этой компании. Он считал, что и ты не просто так общаешься с ними. Он сам мне об этом сказал. Но это не все. Если только мне - наплевать и забыть. Я, разумеется, не собираюсь звонить в колокола. Просто я считаю, что любой заговор ставит перед собой реальные цели. Поверить же в то, что кто-то сегодня хочет вернуть... царя? Таня эта? Тетя? Еще кто-то? Не верю. По пустякам и просто на пустом месте мы положили столько народа, сколько в Гражданскую не сумели. Хватит.
- А если... не только вам?
- Вот. Если в "Деле" оперативной разработки ты хоть раз мелькнул тогда абзац! Единственный совет, который могу тебе дать, - настаивай на том, что это был вызов в связи с Леной, потом, позже - все о ней. Мол, Дунин пытался по-мирному заставить тебя вспомнить самые мелкие подробности.
Бывает такое состояние - нечто вроде зуда, острого желания вопреки всему взять и сплясать камаринскую. Мне хочется рассказать о своем открытии, о том, что есть некто Званцев, что, вероятнее всего, он жив и продолжает дело, ради которого приехал из Парижа, что Таня и ее "тетя" - на самом деле участницы монархического заговора. И что покойный ныне капитан госбезопасности, начотдела Дунин, пытался завербовать меня и с моей помощью получить данные обо всех. Что он - отравитель. И что я убил его тем самым ядом, от которого погибли Кузовлева и Федорчук. Интересно, а что знает об этом яде руководство управления?
Но молчу, опустив очи долу. Единственное, что смиренно слетает с моих уст, - так это глубокая и искренняя благодарность. Полунасмешка, полуправда. Я говорю отчиму, что тронут его заботой, что постараюсь сделать именно так, что... Я говорю, но сам себя не слышу. В голове звенят иные слова, и голова пылает в нездешнем холодном пламени. Так ярко вспомнилось некогда сказанное Улей о Христе. Господь объяснял людям - зачем пришел в этот мир. Тогда слова Иисуса не дошли до меня, прозвучали некой отстраненной сентенцией, теперь они - приговор: "Я пришел разделить человека с отцом его". И вот - я разделен.
Почему. Для чего. Зачем?
Настольная лампа с изгибающимся туловом (человек в форме долго устанавливает рефлектор на уровне моего лица) включена, невозможно яркий свет бьет в глаза, нарастает ощущение, что они, бедные, сейчас лопнут и вытекут. И образуется на полу лужа из слизи. А я останусь слепым навсегда.
Голос из глубины комнаты:
- На этом столе лежит дело, из которого явствует, что ты и покойный Дунин договорились о совместной работе. Против кого?
- Мы не договаривались... - Я не успеваю закрыть рот, как получаю удар по лицу от охранника в форме. Падаю на пол, он поднимает меня.
- Говори только правду, - увещевает голос. - Это в твоих интересах.
И снова удар.
- Вспомнил?
- Дайте... Дайте прочитать. Этого... не было.
Как все мы мечтали в далеком детстве скакать на вороном коне с пакетом для товарища Ворошилова, а лучше - Буденного. И попасться. И не отвечать на вопросы врага. И умереть с честью. Н-да... Мечты имеют странную особенность осуществляться наоборот. Жизнь ведь у нас - выворотная.
- Соседи видели тебя четыре дня назад, ближе к вечеру, на лестнице дома, в котором жил Собинов. Что ты там делал? Говори правду.
Монотонный, нечеловеческий голос. Гнусы... Однако - круто.
- Я видел мемориальную доску на доме номер восемь по улице Чайковского, но никогда не заходил в этот дом. У меня нет голоса.
Чувствую (хотя и не вижу), как они переглядываются.
- При чем здесь твой голос?
- Ну... Собинов - он, кажется, пел? В томленьи ночи лу-уной тебя я увидал...
- Молчать! Если будешь и дальше придуриваться - мы найдем способ. Не сомневайся. Вот заключение экспертизы: на пузырьке аптечном, найденном около трупа, обнаружены твои отпечатки пальцев. Ну?!
- Вы еще не подвергли меня этой... дактилоскопии. Откуда же пальцы?
- А ты не дурак, Дерябин. Жаль, что впаялся в историю. Не сносить тебе головы. - Голос обретает интонацию.
- А вы отбейте ее, она свалится на пол, вот и выйдет по-вашему.
И снова удар, лечу к стене и втыкаюсь в нее макушкой. На мгновение меркнет в глазах.
Кто-то подходит, поднимает, усаживает в мягкое кресло.
- Отдыхай. Итак, ты сном-духом ни при чем?
- Пнем-колодой, товарищ генеральный комиссар госбезопасности. Если выйду отсюда - сразу в Москву, к товарищу Сталину. Так, мол, и так. В Ленинградском управлении засели враги. А я - потомственный чекист.
Меня несло, это был скорее бред, нежели здравая речь. Но было уже все равно.
- Я - старший лейтенант госбезопасности. У нас тут была такая женщина с белыми глазами и светлыми волосами. Вот она бы от тебя добилась всего-всего... Каблучком между ног - раз! И ты цветешь и пахнешь!
- Да, жаль... - Я все же клоун по призванию. Ухо разбито, а изо рта репризы. - Знаю. Ее заперли в камеру и убили. Чтобы не компрометировала ЧК. Я виделся с капитаном Дуниным один или два раза. Мы понравились друг другу. Он был в восторге от меня. Я - от него. Это все, майне герен. - Надо бы закончить: "Хайль Гитлер!", но не решаюсь.
Вспыхивает свет под потолком. У стены некто средних лет, в штатском, лысый, бабье мятое лицо, но глаза пронзительные, умные. Второго, в форме, нет. Исчез.
- Раз ты его не видел, - лысый будто читает мои мысли. - Значит, его и не было. Мираж. Ладно... А, по сути, ты обязан нас понять: мы - в тупике. Не скрою, мы всерьез думали о твоей причастности.
Я смеюсь. Довольно громко. Он игнорирует мою веселость. Ладно.
- Все, кто хоть раз виделся с вашим Дуниным, - побывали в этом кабинете. Или побывают. И каждому вы "разъясните" кузькину мать. Авось, кто не то и признается. Так? Пустое, товарищ. Вы, товарищ, просто-напросто не продумали методологию. А у нас, большевиков, методология дороже папы-мамы.
Смотрит изумленно, никак не может понять - сошел ли я с ума или серьезно. Но предпочитает не углубляться.
- Вот листок. Пиши, я продиктую.
Записываю: "Я, такой-то такой-то, обязуюсь настоящим не разглашать содержание состоявшейся беседы..." Кладу ручку, смотрю на него.
- А у нас была именно беседа?
- Веселый мальчик... Но здесь вряд ли цирк. Пиши, не отвлекайся.
"...я предупрежден о строжайшей ответственности". Подписываюсь. Встаю. Он протягивает пропуск:
- Свободен. Зайди в уборную и вымой ухо.
Эх, папа-папа, встал бы ты сейчас из финской земельки да взглянул на своего отпрыска. И мы бы вместе порадовались. И спели: "... где так вольно дышит человек". В две ноздри. И еще ртом. В стране рабов.
Но я... Нет, я не раб. Я - убийца. Но за это никто не будет меня судить. Кроме Бога одного.
"Гатчина, небольшой двухэтажный дом на окраине, в полукилометре за дворцом. Хозяин - зубной врач, "держит кресло", как он это называет. Семья большая, пять человек, поэтому не уплотняют. Кроме того, в прошлом году Владислав Дмитриевич удачно запломбировал зуб заместителю председателя местного исполкома, а это кое-что. Пользует и семейство, и знакомых, и ответработников. Поэтому сохраняется достаточная безопасность. Предупредили: Званцев - приятель из Пскова, приехал на месяцок, отдохнуть. Вкусно накормили, спать уложили в кабинете. Званцев смотрел на черную спинку кресла, хищно изогнутое тело бормашины и чувствовал, как ввинчивается бешено вращающееся нечто в самое сердце. Городок лежал во тьме, только со стороны Ленинграда где-то высоко-высоко в небе играли не то сполохи, не то литейный завод на окраине выдавал плавку, и вспыхивали облака. Что теперь? Ответа не находил, настроение - и без того изуроченное, падало, словно барометр в бурю, спать не хотелось. К тому же любой шорох заставлял вздрагивать и напрягаться, выдергивать из-под подушки браунинг. Только с рассветом забылся коротким тревожным сном. Приснились собственные похороны: толпа, истошно воет незнакомая женщина, плачут дети. И некто в черном брызгает в лицо водой.