...Пьем чай, без удовольствия, так, по необходимости.
- У нас - новый директор, он же учитель литературы. Я с ним сцепился, уж извини... - Перехожу на "ты", сам не знаю почему.
- Да... - кивает. - Да. Они там наткнулись на подробное сообщение... донос Кузовлевой и Федорчука. Правда, обоих уже нет, дело создать сложно, но они выкопали нечто о тетушке Анатолия Вячеславовича. Это из-за нее сыр-бор. Она некогда служила ремингтонисткой. Угадай - где? В Санкт-Петербургском охранном. Это все, Сергей. Забудь о них.
- А... директор?
- Тут проще. Отпустят. Только нигде он больше работать не будет. Дадут десять дней - дабы оставил Ленинград навсегда. Ты ведь знаешь его прошлое... Вот. Сработало.
Я прощаюсь и отправляюсь спать. Вернее - читать. Все равно не усну...
"Хозяин дома (зубной врач Владислав Дмитриевич) и Веретенников отправились к знакомому старичку за книгой Дитерихса в восьмом часу вечера.
- Никаких сомнений! - провозгласил, надевая шляпу адъютант. - Это его несомненный пациент, он не откажет, хотя и раритет. Библиофилы дают раритет крайне неохотно...
Когда стукнула входная дверь, адъютант глубокомысленно изрек:
- Вы когда-нибудь думали о том, что такое предчувствие? Я много размышлял над этим. Знаете, ответ кроется в самом понятии. Смотрите: пред-чувствие. Нечто внутри нас. О том, чего вне нас еще нет. Пока нет. Забавно... чувство опасности идет извне. Оно явно. А предчувствие опасности - из ниоткуда. Не согласны? И не важно. У меня предчувствие: Владислав и Веретенников вляпаются. Ступайте, предупредите Лену. А я сейчас вернусь...
Званцев только плечами пожал. Предчувствие? Вполне дамское состояние. Неуловимое, как запах духов. Как мираж... Спустился вниз, Лена раскладывала пасьянс, сказал нервно:
- Соберите вещи. Владислав Дмитриевич ушел за книгой, Веретенников следом. Добра не будет, поверьте.
Она смотрела удивленно:
- На вас лица нет!
- Предчувствие. Ждите в машине, за углом. Если не вернусь... Ну вы, я думаю, сообразите.
Дом библиофила стоял в конце улицы, отдельно, в окружении старых лип. Деревянный, в два этажа, с высокой башенкой и флюгером, узорчатым крыльцом а-ля рюс. Так в Гатчине строили с того дня, как во дворце поселился император Александр Александрович. Было уже темно и с каждой минутой становилось темнее, но даже в черноте заметны были два автомобиля: их облик нельзя было перепутать ни с каким другим... "Вот и не верь... - подумал убито. - И что теперь?"
Следовало убедиться, что Владислав Дмитриевич и Веретенников угодили в капкан. Подошел ближе, около автомобиля прохаживался штатский с характерной военной выправкой. С другой стороны дома - там, где ярко светила сквозь занавеси хрустальная люстра - стоял еще один. "Круто обложили..." - Званцев замер около автомобиля, разглядывая спину шофера. Тот откинулся на спинку сиденья и, судя по всему, сладко спал. "Наработался, бедный... - мелькнуло безо всякой, впрочем, иронии. - Сколько они за день шерстят? А раньше? Это же и вовсе нечеловеческий труд был..."
В подобной ситуации существовало только одно правило: немедленно уйти и попытаться спасти то, что еще можно. Так и подумал в первый, самый тяжелый миг. Почему-то старика-хозяина очень жалко. Ну, кому он, несчастный, станет теперь сверлить зубы? В лагерях и тюрьмах зубоврачебными инструментами пользуются для самых изощренных пыток... А адъютант его превосходительства? Финиш...
Решил уйти и даже успел сделать несколько торопливых шагов, как вдруг некая глупая мыслишка заставила остановиться, а потом вернуться. "Кто мы? подумал. - Рыцари удачи? Флибустьеры? Или просто шпана? Но если не так, если нас мало, если каждым движет великая идея - пусть нереальная и даже сумасшедшая - не бежать надобно. А вступить в бой. Пусть последний".
Шофера ударил рукояткой браунинга - сильно, точно. Тот сполз под приборную доску. К тому, что прохаживался под освещенными окнами, вывернул из-за угла быстрым шагом и с таким убийственно-наглым лицом, что охранник, едва успев раздраженно-испуганно прохрипеть: "Кто? В чем дело?! Здесь не..." - осел от пули, ударившей в голову. Сделано. Второй, у крыльца, услыхал и вынырнул из темноты с наганом наготове. Званцев видел сверкающие белки его глаз, вдруг захотелось рассмеяться: да он же словно негр на эстраде! Сейчас появится голая дама с бешено вертящимся задом и... К черту. Удар пришелся в переносье. Путь был свободен, и Званцев легко взлетел по лестнице на второй этаж. "Кузичкин, это ты? - послышался басовито-начальственный голос. - Что там за шум?" В двустворчатую дверь долбанул ногой что было силы, стекла посыпались; адъютанта увидел в углу, под иконами, с руками на затылке, еще один лежал на ковре лицом вниз - это был, судя по всему, Владислав Дмитриевич. Хозяин дома с белым лицом сидел за столом. Веретенников - на стуле, в наручниках, с презрительно застывшей усмешкой. Все дальнейшее - уже в который раз - напомнило детские сны...
Медленно, невсамделишно басовитый начальник начал поднимать пистолет незнакомой системы. Второй чекист выронил толстенный фолиант - он просматривал книги - и беспомощно, очень смешно полез в задний карман брюк - наверное, за оружием. Третий, совсем еще мальчик, смотрел растерянно, на его лице отпечаталась не то мольба, не то ужас: "Дяденька, скажите, что это шутка..." Обнажить оружие он не пытался. "Ну, будем надеяться, что Веретенников не "вальтер" от Евлампия подсунул, и эти, умерев, не оживут..." - мысль эта, казалось, возникла не в голове, а написалась сама собою на стене черными расплывчатыми буквами... А указательный палец давил и давил на спусковой крючок с такой скоростью, что ствол не успевал за целью. Разлетелись на куски фарфоровая ваза, ударился в стену начальник, звонко лопнуло стекло в буфете, графин на полке, и рухнул чекист с книгой. Он стукнулся об пол, и книга рассыпалась, краем глаза Званцев успел заметить невыразимо тягостное страдание на лице старика-библиофила. Оставался мальчик, в его глазах плескалось и бушевало такое отчаяние, что палец замер на мгновение и даже подумалось, что широкий жест в беспощадной войне - великое иногда дело, но здесь глаз уперся в Веретенникова, тот смотрел зверем, и крючок вдавился в скобу. Парень опрокинулся на стол, задрал ноги к потолку, перевернулся и затих.
- Быстро... - приказал одними губами. - Берите старика и в их машину. Веретенников, поведете, укажете дорогу. Я с Леной - следом. Ваши номера милиция знает и отдаст честь... Труп шофера - в кусты!
- Мои номера? - Веретенников соображал туго.
- Теперь - ваши, - уточнил. - На их машине.
К Ленинграду мчались разбитой объездной дорогой - через Кипень и Ропшу, на Петергофское шоссе. Укачивало, хотелось спать, и стучали, стучали молоточки в мозгу - предчувствие надвигающегося кошмара. Длинная бельевая веревка повисла от стены до стены, Званцев помнил такие веревки с детства, они тянулись во всех "задних" петербургских дворах, кухарки и дворничихи сушили на них белье. Эта же была наособицу, с узелками, и пространство от узелка до узелка означало десятилетие. С тупым равнодушием считал Владимир Николаевич узелки, их было всего четыре, а пятый, последний развязался сам собою, на глазах, и было это так отвратительно и страшно, что Званцев отпустил на мгновение руль, и автомобиль завилял, заюзил по раскисшей дороге, едва не свалившись в кювет. "Иоанн свидетельствует, что времени уже не будет... - пробормотал, - вот, наступило. Нету времени. Последний узелок развязался..." Заметил испуганное лицо Лены, попытался улыбнуться, но вышла гримаса: "Ничего, девочка... С нами Бог. Ничего..."
Все чаще и чаще в последнее время думал о самом главном, о том, зачем он здесь, в России. Что хочет изменить и для чего. И ответа не находил. Миллер и Кутепов - когда еще были живы - мечтали о будущем. О том, что когда-нибудь совершится Промысл и белые кони внесут в очищенную от скверны Россию мучеников Галлиполи и Лемноса и - кто знает - дух тех, кто не дожил. Из прекрасного далека все видится благороднее, с надеждой. Здесь же, в узилище, все иначе, по-другому. Не оставляют скверные, скользкие мысли, приходит отчаяние. Царь и его семья погибли в муке. Кто виновен? Евреи, которые участвовали словом и делом в этом страшном свершении? Или все же те, кто довел до плахи, кто поверил изуверам, кто увидел в кучке жалких, ничтожных горлодеров коллективного мессию, а точнее, карателя и мстителя за скверную пустую жизнь? Кто виноват, что эта скверная и пустая овладела критической массой народа и именно он, народ, не просто поддержал, но активно принял, пошел, двинулся след в след... Кто виноват? Никто. Сам народ, не выдержавший испытания. Легко поверивший мастурбирующей интеллигенции, придумавшей в оправдание некие "контрсистемы", "жидомасонский заговор", некую "бациллу", разрушительную и беспощадную, вторгшуюся вдруг в светлые души Богоносца... Увы. Ничего не бывает "вдруг". И не могут те, кто еще вчера вроде бы веровал в Откровение Благодати, сегодня кинуться грабить и жечь, убивать и насиловать. Значит, было что-то. Всегда было. Когда Китти отказала Лёвину - разве он стал обвинять ее, Китти? Он сказал: "Значит, было во мне нечто такое, чего я не замечал, а она поняла". Он себя обвинил. Он в себе увидел. Много ли таких? Ни-ко-го... в том же, что объявленный Богоносцем преисполнен Сатаны, - виновны бациллы, жиды, жидовствующие, масоны - виновны извращенцы и разрушители, но не тот, кто их принял с молитвой. И тогда на что надеяться? Да неужто же они, эти, примут вдруг обретенного царя? Поверят? Покаются?