Обнимаю его: "Трифонович, неужели не понимаешь: жить тебе осталось всего ничего. Они с тобою разберутся. Ты это знаешь. Ладно. Может быть, я тоже не прав. Трупами дорогу в светлое будущее не выстилают, это закон. Но если так - мы все заблудились... Прощай. Я непременно уговорю маму, и мы еще увидимся. Я провожу?" - "Нет. Лишнее. Успокой Нину. Прощай". Он уходит, стукнула дверь, и замирают шаги на лестнице. Мама в моей комнате, я слышу ее сдавленные рыдания. Мне стыдно за мой нарочито бодрый комсомольский голос. Я пытался ободрить и утешить сильного человека. А этому сильному человеку нужно только одно: любовь женщины, которую он выбрал навсегда. И которая... Нет, которой. Он оказался не по плечу...
Пролетел, словно курьерский, Новый, 1941 год. Мы с мамой выпили по бокалу шампанского. В школу на праздничный вечер десятых классов я не пошел. Школа навсегда опустела для меня. Я вряд ли привыкну к новому преподавателю литературы - он знающий учитель, но филистер, он никогда не произнесет лишнего, вне рекомендаций. Задача проста: сдать экзамены, а там... Видно будет. Все равно жизнь дала трещину, она вряд ли склеится. Все мои попытки уломать маму, объяснить, доказать, что истинная любовь - это всегда жертва, - наталкиваются на кривую усмешку: "Оставь, Сергей. Жертвы, то-се, а жизнь прошла. Мне сорок два года, все позади. Теперь уж что бог даст". Злюсь: "Бог ничего не даст, потому что ты не впускаешь Его в свое сердце. Ладно. Ты взрослый человек, а я уговариваю тебя... Как знаешь".
С этого дня мы почти не разговариваем - так, по необходимости. О рукописи Званцева я совсем забыл и вспоминаю о ней только в предпоследний вечер - перед окончанием каникул. Я и Званцев - мы ржавые листья на ржавых дубах. Поэт Багрицкий прав. И мы облетим. Вот-вот...
"Кирилл Веретенников рассказал свою историю. У него хорошая квартира на Петроградской, когда приехали к нему, Званцев был приятно удивлен. Мебель, картины, красивая женщина рядом. "Вера Сергеевна", - представил Кирилл. Сели поужинать, в лучших традициях прошлого. Разговор неизбежно пошел о России, поиске путей. Вера Сергеевна горестно вздохнула: "Какие пути, помилуйте... Каждый день грохочут сапоги, люди исчезают десятками, на глазах. Я не знаю, почему еще мы не оказались в этом жутком водовороте. Кирилл служит в Мариинском, пишет декорации, но театр полон трагических предчувствий. Говорят: когда рождается социализм - не должно быть музыки издыхающего дворянства и жирующей буржуазии..."
- Я расскажу о самом сильном впечатлении своей жизни, - говорит Веретенников. - Я встретился с Петром Николаевичем в Крыму, в начале двадцатого (Врангель - догадался Званцев, но как просто Веретенников говорит об этом. Младший Веретенников и Лена слушают с религиозным восторгом...). К его дому вела длинная лестница, у входа стояли часовые; уж не знаю, от кого и как он услышал обо мне, но получилось письменное приглашение, и мы с женой (С женой? - подумал Званцев. - А кто же Вера Сергеевна?.. И, словно услышав невысказанный вопрос, Кирилл улыбнулся)... У меня в те поры была другая... жена. Так вот - мы отправились. Он был доброжелателен, спокоен, говорил о Слащеве, о том, что слишком большая жестокость, кою исповедует этот генерал к большевикам, вряд ли благодатна, потом пригласил в ОСВАГ, Осведомительное агентство, в Секретный отдел. Это, как я понял, было нечто вроде контрразведки, контрпропаганды, точнее. Здесь я прошел хорошую школу...
Интересный человек... С помощью портативной типографии изготавливал антибольшевистские листовки; девочки - Лена и Таня - распространяли, клеили на стены, в подъезды домов, бросали в почтовые ящики. Показал одну: "Русские люди! Вам обещали рай земной, но погрузили в пучину ада. Сотни тысяч уже расстреляны, несколько миллионов ожидают своей участи. Все это происходит на фоне грызни большевистских паханов друг с другом: "Сталин Кирова убил в коридорчике", - поете вы шепотом, и это печальная правда. Когда "вожди" пожирают друг друга, - тогда конец всем и всему. Люди совести".
Он понравился - спокойный, сдержанный, с ровным негромким голосом. И Вера Сергеевна за весь вечер произнесла (кроме филиппики) всего несколько служебных слов, в связи с чаепитием только. Серьезные люди, точные. Оттого и живы пока.
- А кто эта... Таня?
- О, это история в духе Эжена Сю, - улыбнулся. - Три года назад ГПУ вышло на мой след, я вынужден был покинуть страну... Должен вам сказать, что первая моя жена... погибла. Таня - от второй. Знаете, я приношу женщинам несчастье. Это не шутка. Наверное, я - Синяя Борода. Мать Тани тоже... умерла; когда я бежал... девочка была совсем маленькая, я попросил... надежных людей поместить ее в детский дом. Сломал ее крестильный крестик. Половинку оставил на ней, вторую взял себе. Я вернулся через три года... Вы понимаете: я должен был отыскать свою дочь. Я понимал, что пока она совсем мала - ей лучше жить отдельно от меня. Мало ли что... Я поступил в Мариинский, под другой, естественно, фамилией. Рабочим сцены. Кем же еще... Со мною вместе работал надежный человек, бывший жандарм, сумевший некогда переменить документы. Я рассказал ему обо всем. Он долго плутал по детским домам и приютам, но Таню нашел - помог обломок крестика... Удочерили Таню его родственники. Мечтали о ребенке, а тут такой случай... Они хорошие люди, хотя ее названый отец и служит в милиции. Но это ничего. Он надежен, к тому же мало что знает. Вот, теперь я как бы нашелся - для нее. Она хоть и маленькая еще, но помогает нам по мере сил. По пустякам, конечно. С Леной они дружат.
- Не подстава? Вы уверены? Дзержинский любил использовать детей.
- Нет. Я чую и знаю свою кровь. Вы увидите, как они похожи...
Через два дня Званцев познакомился с Таней. Она неуловимо напоминала Лену: стройная, длинноногая, с яркими синими глазами и русыми волосами, стриженными по-взрослому. Это придавало девочке несколько странный вид. Она была немногословна и больше слушала, не отрывая заинтересованно немигающих глаз. Вряд ли такая пичуга могла состоять на службе (пусть невольной) у госбезопасности...
Еще через день состоялось знакомство с "Серафимой Петровной" (подлинное имя не назвала "из конспирации" - так сказала с улыбкой). Родители жили в деревне, коллективизация их не затронула, землей, скотом и "крестовым" домом не обладали, Господь помиловал... "Что же привело к нам?" - спросил, не надеясь на ответ искренний. Ладно. Пусть хотя бы формально объяснит. Но Серафима разволновалась. "Знаете, я внимательно слежу за тем, что теперь происходит в Германии. Вы не находите, что там и тут - одно и то же? Вождь, Партия, Массы? Концлагеря и террор. Правда, евреев пока не трогают, ну, да ведь это не за горами. Евреи нужны, чтобы использовать их ненависть к прошлому и поручить им самую грязную работу. Возьмите Ленинградское управление НКВД... Сплошь еврейские фамилии, и такая идет молва... Палачи не хуже Малюты Скуратова. Но не понимают: придет время - их же и выставят виноватыми. Грузинец - долгий, длинный, весь в оспе и вместо мозга - клубок гадюк". - "Вы - традиционная антисемитка?" спросил без нажима, просто так. Еврейские проблемы интересовали мало. Обиделась: "Наоборот. Среди них много хороших, порядочных людей. А отвечать будут наравне с безумными собратьями. И мне их жаль..."