Брызнула первая, такая долгожданная зелень. Вспомнился дом на Гальянке, и Лысая гора вдалеке, и тополь у ворот - он с каждым годом набирал и набирал... Когда в двенадцатом призвали на флот, тополь поднялся так высоко, что приходилось задирать голову, чтобы увидеть верхушку. Шесть лет прошло, от родных ни слуху ни духу. А ведь осталась мать, сестра... Наверное, живы. Съездить бы, всего ничего - сто восемьдесят верст, да ведь не отпустит товарищ Юровский. А лайка Ярила, наверное, уже того... Когда уезжал, ему, бедолаге, было тринадцать. Для пса это предел...
С Вознесенской колокольни доносился унылый звон. Вот ведь церковь наша, умереть не встать! Ни одной веселой ноты. От рождения до смерти сплошные похороны. Ну ладно - Спаситель умер за нас. Для чего? Чтобы мы жили, и жили с избытком - сам читал в Евангелии. Улыбались, смеялись, ели-пили и рожали детей. А как в храм войдешь - повеситься, и только. Такое уныние, право...
С этими нелепыми мыслями подошел к забору. Уже хотел было позвонить, как вдруг калитка распахнулась, и выскочил бледный Юровский:
- Ты? Десять минут назад Николашка высунулся в форточку, и внешний часовой засветил ему из винтовки. Идиоты, мгла кромешная в мозгах!
- Мы же... хотим их... кокнуть? - изумился. - В чем же ваша печаль?
- Ладно, умник... - ощерился Юровский. - А то не понимаешь: задача всех одномоментно, понял? Если мы начнем по одному, по два... Товарищ Ленин этого не поймет. Никто не поймет. Усвой: мы их казним так, что весь мир содрогнется! Отчего, спросишь? От зверства нашего? Ничуть! Мы все сделаем так, что мир этот сраный будет еще сто лет гадать на кофейной гуще, что и как именно мы с ними сделали. И мочиться под себя от неведения, недоумения и ужаса! А наши лучшие писатели, газетчики, ораторы будут все время подливать, подливать - доходит? Один про то, другой - прямо противоположное, третий - на этих обоих обильным дерьмом. Мир никогда не узнает правды! Никогда! И в этом величие партии рабочего класса! - Похоже было, что Яков Михайлович оппился спирта или скипидара - глаза вылезли из орбит, голос охрип, ступни ног притоптывают, руки ходят ходуном. Ильюхину стало не по себе...
- Мне что велите?
Юровский словно выходил из предутреннего кошмара.
- Я тут наговорил... Забудь. Это государственная тайна, так что нишкни. Я тебе... Да хоть всех дочек - по очереди! Хоть с царем - содомским грехом! Хоть что, понял? Тебе партия приказывает идти на все и жертвовать собою, лишь бы замысел партии, наш замысел - прошел. Любой ценой!
- Есть... - Приложил ладонь к бескозырке. Ладно. Ты - погибай. А меня - уволь. И мы еще сыграем в игру. Только не по твоим правилам.
По лестнице за стеклом1 поднялся на второй этаж. Из-за дверей кухни доносились веселые голоса, внезапно они замолкли, и стройное пение возникло как во сне, когда рассказанная на ночь сказка вдруг становилась явью...
Осторожно приоткрыл дверь. Четыре девушки с распущенными волосами пели что-то незнакомое, печальное, рвущее душу. Две подавали выстиранное белье, две развешивали. Они были так похожи, так похожи в своих одинаковых юбках и кофтах, что в нарастающем недоумении никак не мог понять: а где же... Она?
Они заметили его и замолчали, застыв изваяниями. Только Мария - вот она, вот! - улыбнулась:
- Вы? Я рада... А мы постирали белье и развешиваем. Для просушки. Оля, Таня, Настя, вы ведь помните этого господина? Он охраняет нас.
- Стережет... - непримиримо уронила Татьяна.
- Я слышал из-за дверей ваш голос... - признался Ильюхин. - Вы читали стихи. "Верю... в солнце Завета... - проговорил, и показалось, что свет померк, - вижу... очи... твои..."
Она смутилась, бросила быстрый взгляд на сестер:
- Это из Александра Блока. Мне случайно попался его сборник, такие удивительные стихи... Вот, послушайте: "У меня в померкшей келье - Два меча. У меня над ложем - знаки Черных дней. И струит мое веселье Два луча. То горят и дремлют маки Золотых очей..."
Анастасия, маленькая и толстенькая, сморщила нос.
- Глупость какая-то... То ли дело: "Ласточки пропали, а вчера порой..."
- Послушай, Швибз1, это из гимназического курса... И не "порой", а "зарей", - насмешливо проговорила та, которую Мария назвала "Таня". Высокая, лет двадцати, неприступная и высокомерная, это чувствовалось. - Я не люблю стихов. В них одна только лень ума и глупость. Разве что стихи в прозе: "Как пуст и вял и ничтожен почти всякий прожитый день! как мало следов оставляет он за собою..."2 Разве не так?
Ольга невесело улыбнулась:
- Мы наскучили нашему гостю... Как вас зовут?
- Матрос... То есть... Сергей. Вы извините. Я просто услыхал и запомнил. Это так... Не могу объяснить. Это из другого мира.
- И... эти самые очи вам, конечно, нравятся больше, чем, скажем, пресловутые... ласточки? - насмешливо улыбнулась Татьяна.
Пожал плечами. Что им сказать... Насмешничают... А ведь не хочется уходить. Не хочется.
- Понимаете... Ласточки эти... Это - увиденное. Из жизни. А солнце Завета... Это из самого сердца, разве не так?
Они снова переглянулись, Ильюхин понял... что его слова прозучали неожиданно, возникла даже некоторая растерянность. И вдруг Мария ободряюще улыбнулась...
- Извините... - Ильюхин попятился и взялся за ручку двери. - Если вам что понадобится - вы без стеснения... Обращайтесь, значит. Я здесь часто бываю. Препятствий не будет.
- А... комендант? - удивилась Татьяна. - Он строг до невозможности.
- Это ничего... - сказал с усмешечкой. - Комендант ничего не заметит.
- И письмо можно отправить? - спросила Ольга.
- Нет, к сожалению... На почте изымут. Но если придумаете адрес и прочее, то можно. Ваш адресат интересен, если письмо отправляете вы. А если не вы... - улыбнулся. - Революция не разорится и не падет.
А про себя подумал: от этого - нет. Она падет от другого. Она просто сожрет себя. Без остаточка...
Восстание чехословацкого корпуса стало реальностью, один за другим уходили под власть полубелых социалистов красные доселе города и деревни. В Сибири формировались повстанческие отряды, возникала новая армия - на руинах старой. В середине июня Юровский получил шифровку из Москвы и вызвал Ильюхина. Сказал, наливаясь синюшно:
- Тебя касается в первую очередь...
Подпись Ленина. Слова страшные: "Возникает впечатление, что вы так ничего и не поняли. Дело не в кучке отбросов, ранее именовавшихся "династией". Дело в возможном прицеле врагов и недругов советской власти. На политическом поле России много всего. Но Романовы олицетворяют трехсотлетнее благоденствие российских подданных - мы можем не играть словами и понятиями, это так. И это самые широкие слои населения уже начинают понимать. Что это означает? Пусть сегодня Николай никому не нужен. А завтра? Мы можем поручиться, что завтра он не станет знаменем контрреволюции и все отребье - от юга России до ее севера не хлынет под эти подмоченные, но - знамена? Посему предписываю вам незамедлительно изыскать способ и метод ликвидации Романовых, а также всех причастных. Революции не надобны свидетели! Главное: центральная власть должна остаться абсолютно непричастной".
Поднял глаза.
- А вы ожидали поздравлений с успехом?
- Не дерзи. И так тошно. Твои предложения?
- Переписка... Смешно. Если сработает - вперед!
- А нет?
- Есть одна идейка... Реквизируйте и просмотрите их драгоценности. Там должны быть особо ценные, понимаете? Мы обвиним их в краже из государственных хранилищ, этого достаточно для пули в лоб всем.
- Но это их личные, личные, ты что, не понял?
Нахмурился.
- Ни у кого из нас нет ничего личного. У них - тем более. А Владимиру Ильичу что ответите? Ну, и то-то...
Юровский сжал голову ладонями.
- А фотографии передать во все газеты всего мира?.. Мы еще послужим под твоим началом, Ильюхин... И откуда это в тебе...
- От нашей партии, товарищ...