- Так точно. Но... при чем здесь... они?
- При том, что если вы хоть единожды прочтете текст письма и посмеете обсуждать... Ну хоть бы и с Николаем - жену и сына мы расстреляем. За контрреволюцию. Это понятно?
Ильюхин видел, как наливается мертвой бледностью лицо Деревенко. Лукоянов стоял рядом с Юровским. Молча.
- Вы все поняли?
- Я... Я понял. Я... я все сделаю. Но... вы гарантируете безопасность моей семьи?
- До тех пор, пока вы исполняете наши поручения.
- Как я должен объяснить госуда... Николаю Втор... То есть бывшему ему, что это за письма и откуда они у меня?
- Разумный вопрос... Вы скажете, что к вам на улице подошел офицер из академии Генерального штаба и вручил это письмо. Вы были удивлены, но офицер назвал вас по имени-отчеству и вы поняли, что это не провокация. Можете добавить, что помните этого офицера по Петербургу. Скажете, что он у вас лечился. Фамилию назовете любую.
- Но... царь знает всех офицеров!
- Скажете, что это был Борис Соловьев, зять Распутина.
Деревенко вышел, пятясь и кланяясь, словно китайский болванчик. Лукоянов следом, все так же молча.
- Ну! - обозначил Юровский приглашение войти.
- Вы же говорили, что письма буду отдавать я? - удивился и расстроился Ильюхин.
- Мы посоветовались и решили разделить процесс. Он будет отдавать. Ты будешь нагнетать и убеждать. Нам нужно, чтобы этот выродок согласился бежать! Ты понял? Тогда их расстрел будет абсолютно оправдан даже в глазах кайзера Вильгельма!
Взял себя в руки, успокоился. Произнес с усмешечкой:
- Изощренный план... Поздравляю. Или - как говорила моя покойная Танечка - проздравляю.
Юровский метнул из-под бровей подозрительный взгляд:
- Что это ты? Как понимать?
Рассмеялся:
- Уж простите за подробность, товарищ Юровский, но когда Татьяна бывала мною сильно довольна - она говорила: проздравляю!
- Ладно. Свободен.
Спускался по лестнице, и в голове стучало в такт каблукам: они знают, чего хотят. И знают, как достичь. Что противопоставить их напору? Задумку товарища Дзержинского? А отдаст ли железный Феликс контрибуционные деньги голодным и сирым? Про него ведь рассказывали шепотком, по углам, что когда он на партийные деньги скрывался в Швейцарии, в Женеве, то совсем не скучал, а прохлаждался со своею женой и кушал, что хотел, и жил очень даже красиво... Такие привычки не способствуют жалостности к голодающим. И это значит, что...
От мелькнувшей мысли стало жарко и струйки пота потекли по лбу.
Это значит, что спасать надобно... очи ее. Ибо так велит солнце Завета. И спасая ее - спасай и всех остальных, товарищ, только от души, от души, а не по заданию нашей партии.
Он обнаружил очень странный и внятный изъян в замысле Юровского. Все было настолько очевидно, что вспотела спина. Что, Юровский забыл? Ведь письма должен писать полковник из академии? И почерк этого полковника Николай знает. А теперь - зять Гришки Распутина? Тут что-то не так. Тут не сходятся концы с концами. Ну, с Деревенко - ладно. Все же врач - против него, Ильюхина, - свой человек. И не просто знакомый, а друг дома. Это как бы и верно. Но вот зять, Борис Соловьев...
Может, лучше незамедлительно предупредить Николая, раскрыть карты, вместе придумать контрмеры?
Нет... Кто такой Ильюхин для царя? Бывший матрос бывшего Российского флота. То есть ничто. Взбрендит императору - и он еще, чего доброго, "посоветуется" с Юровским - о таком-де излишне заботливом матросике с "Дианы". И тогда - пуля. Нет. Надобно помалкивать и двигать свой собственный замысел - ну, немножечко, конечно, и Феликсов, будем справедливы. Только так возможно избежать губительных ошибок.
Поутру застал в ДОНе нервную суету. Авдеев стоял с потерянным лицом и о чем-то докладывал Юровскому. Здесь же горделиво смотрели в потолок Голощекин, Белобородов и Войков. Что-то произошло, догадаться не трудно. Юровский заметил, поманил пальцем:
- Пожалуйте сюда, товарищ...
Подошел, Белобородов скорчил рожу.
- У нас тут, оказывается, крадут!
Войков театрально поднял руки.
- Представляешь, братишка Почепахин, наш бывший друг Авдеев и его робяты овеществляют собою пережитки капитализьма, ты можешь это себе представить? Я - нет!
И только Голощекин стоял молча.
- Мы отстраняем товарища Авдеева и его людей, - сухо проговорил Белобородов. - Уралсовет постановляет: отныне комендантом Дома особого назначения назначается... Некрасиво сказал... Станет... Нет. Он же не сам по себе - станет. Он как бы от нас? Товарищи, как сказать?
- Становится по приказу революции! - снова вскинул руки Войков.
- Ну вот! - обрадовался Белобородов. - Яков Михайлович! Ты отныне становишься. Ты как?
- Я привык выполнять. Раз вы - по-стано-вили - я и становлюсь.
- Юровский! - обрадовался Войков. - Ты, оказывается, прекрасно владеешь русского... русским? Да - языком! Какая находка, какое открытие... Кабы не война - прямиком в Москву, в Центр, в науку!
- Что делать мне? - Ильюхину надоело слушать ерничание советских.
Юровский сел за стол под рогами.
- Приказываю: проверить каждый провод, доску, стол и диван. На предмет подготовки побега или чего еще. На все про все даю три дня. Спрошу сурово...
Чего там... В ДОНе все было в порядке. Диваны, стулья и столы, а также провода и доски подтверждали непреложно: побег невозможен.
Ночью (под предлогом этой самой проверки) обошел территорию снаружи и изнутри. Наивная то была мыслишка - распилить забор, отодвинуть секцию от столба до столба и вывести узников на свободу. Как это сделать? Подкупить ночной караул? Отравить? Перебить всех дубинами? Или перестрелять? Это же невозможно. Тогда, в запале и зашоре, возможным казалось все. А теперь... Дураки мы были. Все, без исключения. Судили и рядили по поверхности. А в глубину заглянуть...
Никому и в голову не пришло.
Как же быть? Что придумать?
Эта рыжая от Феликса изобрела вместе с товарищем Лукояновым подмену. Ладно. Порассуждаем.
Допустим, семейство с картины усыпляют и ночью перебрасывают через забор сада. Дом заперт наглухо, караульных в саду и вокруг нет (они совершают обход в твердо установленное время), так что лазейку можно найти.
Перебросили. Дальше что? Ведь настоящих надобно вывести или вынести из ДОНа. Как это сделать? Тем же путем? Перебить или усыпить...
Вот! Усыпить всю ночную охрану. Это возможно. Побаловались чайком, венгры - кофейком, достать кофий вполне реально, в городе есть все, как в прежнее, мирное время, только тогда это "все" было для всех, а сейчас - для товарища Войкова-Пуйкова и его супруги и их гостей. Достанем, ничего...
Ладно. Все спят.
А захотят ли Романовы покинуть ДОН? Они ведь наверняка воспримут все действо как провокацию и подготовку их собственной ликвидации. Что им ни наплети, что ни объясни - не поверят. Никто бы не поверил...
Значит, и их тоже - угостить кофейком?
Допустим и это. Угостили. Подмена спит на своих местах, настоящие погружены... В телеги? В грузовик? Во что или на что они, мать их так, погружены?
И куда мы их повезем?
Разве мы подготовили место для их передержки?
Разве мы разработали план - а что потом? Куда? Как?
Детский лепет это все. Глупость и чепуха.
И - самое главное: подмену возможно совершить только в ту ночь, в которую Юровский произведет расстрел. Все будут нервные немного, сонные немного, авось и сойдет. Ведь ни раньше, ни позже подменить нельзя. Как бы они ни были похожи, Юровский, имея время для общения с ними, обман обнаружит.
Куда ни кинь...
Утром рано он явился в "Американскую" и узнал, что Юровский уехал. Куда и зачем - сказать никто не мог. Лукоянов и Кудляков были на месте, рыжую вытащили из постели - она снимала комнату на Пушкинской, у аптекаря. Явился и Авдеев, а следом - Баскаков и Острожский. С точки зрения конспирации, все это было неверно, но Ильюхин понимал, что задача, поставленная Феликсом, фактически провалена и тут уже не до фиглей-миглей.
В гробовой тишине изложил свои ночные мысли. Все молчали, только Кудляков почесал затылок.