Она верит в то, о чем говорит. А для меня это... Бездна. Пусть я уже многое понял и продолжаю постигать свое безвременье, но все равно, не готов. Впрочем...
Тогда мне было двенадцать лет.
У нас коммунальная квартира в ЖАКТовском доме (реминисценция первых лет советской власти: Жилищно-акционерное кооперативное товарищество, светлая идея вождя о кооперации, из которой вырастет все и, главным образом, счастье всех трудящихся); окна наших комнат выходят на улицу Желябова, хорошо что не во двор, унылый и грязный, как все дворы Ленинграда. У меня состоялся интересный разговор (мать послала Улю в Дом торговли, что напротив, за чулками, добрая нянюшка взяла меня с собой). "А ты знаешь, как назывался этот магазин раньше?" Я удивлен: "Раньше его и не было вовсе! Его советская власть построила!" Я потрясен и обижен, мне только что исполнилось шесть лет. "Вот и ошибаешься, маленький мой. Он построен до революции, здесь военные покупали одежду, оружие, сапоги". Я потрясен еще больше: "Белые?!" - "Можно и так сказать. Большинство этих людей потом стали белыми". - "А... папа?" Она смущена, я это вижу. "А что папа?" - улыбается, но как-то невсамделишно, странно. "Папа бил белых!" произношу безапелляционно, с детским максимализмом и непреклонностью. Мрачнеет: "Бил... И что же, Сереженька?" У нее севший голос, слезы на глазах. Через много лет я вспомнил этот ничего не значащий разговор и понял: мука. Страшная мука была в ее голосе, глазах. Но тогда... "А то, что я скажу папе!" Господи, я всего лишь ребенок и не сам придумал это. Когда я гуляю в нашем дворе, соседская няня (она возит коляску с маленьким) внушает мне: "Слушай, что твоя Улька бормочет. И эслив что не так - сразу говори отцу! Он у тебя знатный человек, все исделает, как надоть". Но я не сказал и вроде бы все постепенно забылось. А может, Ульяна приучила меня к своим странным речам?
Кажется, я был уже много старше, когда однажды, возвратясь из школы (она располагалась совсем неподалеку, через двор), спросил у матери: "А что было в нашей квартире раньше?" Она улыбнулась (она всегда улыбалась, когда смотрела на меня или разговаривала со мной): "Раньше здесь жил профессор". - "Какой?" Иногда я становлюсь упрямым и стараюсь выяснить все, до конца. Мама знает это и всегда идет мне навстречу. "Понимаешь, этот человек служил на набережной, в университете, еще при царе". - "И что? Что?" Я чувствую тайну, как отказаться от нее? "А после революции он собрал бывших: офицеров, студентов, разных, понимаешь? И они решили сбросить советскую власть. Среди них был известный поэт..." - "А... потом?" Извечный детский вопрос, но я уже угадываю страшную правду. "Их всех арестовала ЧК..." - "Папа?" - перебиваю радостно. Ну, как же, папа - защитник революции, народа, конечно же, он был везде, где шла беспощадная борьба. "Папа тогда... работал не здесь, - голос садится, хрипнет, но мама справляется. - А потом... Ты ведь знаешь, как поступают с врагами?" - "Их убивают!" Это я знаю хорошо, об этом говорят учителя в школе, на уроках. "Их... расстреливают... - эхом отзывается мама. - Ну... Вот и все?"
Нет, не все. Я силюсь соединить, казалось бы, несоединимое. Как же так? Эта квартира принадлежала другим людям. Теперь в ней живем мы с Ульяной, еще здесь живет Циля Моисеевна - она продавщица в кондитерском магазине и часто приносит мне пирожные; и Усманбабаевы здесь живут, "родственники басмачей" - называет их папа. Огромная семья в одной комнате: сам отец семейства Кувондык, его апа Лейла, их семеро детей, мальчик один (он не ходит в школу и по-русски не говорит), остальные - девочки, у них трудные имена, никогда не мог запомнить. Как же так? Ведь у тех, ну, кого... убили, - у них были дети, родственники?
"Тот, кто рядом с врагом и пусть только безразличен, - тот тоже враг! - Губы мамы сжимаются и исчезают, только тоненькая, непримиримая линия, дорога в никуда. - Запомни: с врагами мы поступаем по-вражески!"
Значит, нянька со двора - права?
Первый раз в своей недолгой жизни я в растерянности.
Уля зовет гулять, она только что пришла из магазина с тяжелыми сумками (мама велит покупать "на три дня". Почему именно на "три"? Я спросил, мама ответила невнятно: "Ну... А если что?"). Я догадываюсь (еще без точных слов и формул, по-детски, интуитивно), что Уле хочется отдохнуть, отодвинуть от себя вечные и совсем одинаковые и оттого такие утомительные заботы. Прогулка - это всегда праздник. Для нас обоих. Я быстро натягиваю чулки (один наизнанку, она сразу замечает и переодевает), пальтецо, сшитое неизвестно из чего (помнится, не так давно у мамы было осеннее нечто, со сложным названием, три вечера подряд они с Ульяной по очереди стрекотали на швейной машинке, получилось то, что сейчас на мне), и мы отправляемся. Михайловский сад ближе, он сразу же за красивой церковью, что стоит у канала, но Уля тащит меня дальше, дальше, в милый ее сердцу Летний...
И вот калитка с пиками, и мраморная ваза, и плывет лебедь... И широкая аллея с огромными старинными липами по краям уходит вдаль - так далеко, будто там кончается мир...
Меня занимает ее пристрастие к Летнему. Почему мы почти никогда не гуляем у Михайловского дворца? Ее влечет только сюда и особенно часто - к памятнику "дедушке Крылову" - так когда-то назвали мне неловко сидящего не то на пне, не то в кресле пожилого волосатого человека, вокруг которого скачут зайцы, прыгают козлы и льстиво изгибают лисы свои бесконечные хвосты. А может, то было мое детское воображение? И звери вокруг баснописца обретались совсем другие? Бог весть...
- Ты здесь потеряла денежки? - спрашиваю, понимая, что для всех взрослых деньги - все!
Она молча качает головой. Она некрасивая, моя нянька, маленького роста, скулы выдаются, подбородок, но глаза у нее такие, такие... Как найти слова? Их и взрослые не находят.
- Глупости, Сережа; деньги - это всего лишь глупости. О деньгах горюют только несовершенные натуры, понимаешь?
Конечно, ничего не понимаю. "Натура", "несовершенная" - что это такое? И, заметив мое недоумевающее лицо, Уля говорит:
- Человек бывает хорошим, добрым, умным, образованным. Или наоборот. Наоборот это и есть "несовершенная натура", понял? Человек, которого я очень любила, был совершенной натурой. Мы сидели на этой скамейке... - Она вытягивает длинную, худую руку в сторону Фонтанки. Там действительно стоит скамейка. Странно...
- А почему мы никогда на ней не сидим?
- Потому что мне больно, мальчик...
На скамейке? Сидеть? Я не спорю. По ее лицу я вижу, что сейчас последует очередной рассказ. Я не понимаю ни смысла, ни сути того, о чем она рассказывает, но ее слова западают в душу, будоражат, тревожат...
Колеса на стыках стучали угрюмо, мигала, угасая, свеча в фонаре. Император стоял у окна, глухая ночь летела мимо, но это понимал только ум, глаза же отказывались верить...
- Так и Россия... - сказал, нервно чиркая спичкой. - Так и Россия. Дергается, гремит, несется куда-то, а на самом деле... - махнул рукой. - Ты испортишь глаза, Аликс. Зачем?
Молча покачала головой. Рукоделие... И в прежние, счастливые дни оно было утешением и забавой, оно приводило в порядок расстроенные нервы после гнетущих взрывов болезни у Маленького; руки скользили по канве, и меланхолия, апатия отступали. Как хорошо...
Стукнула дверь, на пороге комиссар Яковлев, затянут в шинель, папаха, револьвер в желтой кобуре, усики - гвардейский вид. Если бы не черные, курчавящиеся волосы и глаза с известной поволокой - можно было бы и поверить, что в самом деле русской...