- Купи цветы. Девочке приятно будет, к тому же и не банально - в Новый год дарят духи. Да ведь ей еще и рано?
Не знаю. Я ничего не знаю о женщинах. Мама. Три учительницы. Соседки. Те, кто ходит по улицам. Сидят в кино. Они все безразличны мне. Как, впрочем, и все мои одноклассницы. Противные, писклявые голоса, всегда капризный тон, такое впечатление, что им все не то должны, не то пребывают в вечном обмороке от их внешности и косичек с бантиками.
Не то у Лены. Длинные вьющиеся волосы. Всегда модное платье (пусть платьице - во всяком случае оно резко отличается от юбок и кофточек всех остальных. Чулки в резинку, ужимки, прыжки, чушь и больше ничего), всегда неуловимый... Запах? Нет. Запах исходит от рыбы или от урны. От Лены веет... Вот: именно "веет" древними поверьями и чем-то еще, неуловимым, волнующим. Здесь целая история...
Я учился в шестом классе, когда однажды отправился погулять на Марсово поле (я никогда там не гулял и не гуляю, от этого места исходит тихий, невнятный ужас1) с одной-единственной целью: скрыться от родителей. Тогда случился один из немногих в нашей жизни "грандиозных скандалов" (мамино определение). Я попросил отца вырезать мне из доски саблю - с рукоятью и перекрестием, гардой. Отец трудолюбиво строгал часа два, сабля вышла на удивление: обоюдоострая, с витой рукоятью, - заглядение. Но я просил с гардой. Отец долго уверял меня, что с этой самой гардой оружие делали очень-очень давно. "Тебе же для игры с ребятами? Значит, нужна современная шашка!" - ему казалось, что он убедил меня. Я же швырнул поделку под диван и убежал...
Тогда-то я впервые и увидел Лену. Она шла рядом с молодой, хорошо одетой женщиной, очень красивой, с тонким, надменным лицом. Но Лена... Никогда раньше не видел таких... Она была стройная, хрупкая, в удивительном платье с оборками, а как она разговаривала! "Тетя Вера, вы огорчили меня..." - "Оставь, дитя мое, глупости. Не вникай". - "Я не могу не вникать!" - "Но это касается только взрослых!" - "Я уже взрослая, тетя Вера. И моя душа болит..." Они заметили, что я прислушиваюсь, и торопливо ушли. Я часто вспоминал об этой девочке, и вот - в девятом классе она появилась, как фея из сна...
Я мучился. Я страдал. Нет, не о юношеской влюбленности идет речь. Я еще не знал, что это такое. Просто меня угнетало: почему? Почему она пригласила именно меня? Выбрала из целого класса, школы, может быть... Я не красавец. Я обыкновенен до невозможности. Среди толпы меня нельзя выделить, заметить. Но Лена заметила...
Ночью проснулся, что-то беспокоило. Со мной случается иногда: туманные образы, неясные мысли, понять нельзя, но не спится. Переходный возраст так объясняют взрослые. Возможно. Вот и теперь - спать не могу, и так ясно-ясно: грязный, будто мука, перемешанная с землей, снег за окном автобуса - это когда ехали на кладбище - и землистые лица окружающих. И гроб, гроб, огромный, бордовый, закрытый наглухо. Что случилось с отцом?
Ульяна теперь спит в комнате родителей, маме страшно одной. Тихо встаю, иду к дверям, створка ползет бесшумно, и вдруг вижу черный силуэт на фоне светлеющего окна. Это Ульяна, она стоит, прислонившись лбом к стеклу, на плечах пуховой платок, подарок отца на день рождения, он у няньки в августе, 19-го числа, на Яблочный Спас, как она называет этот день. Осторожно дотрагиваюсь до ее руки, она медленно поворачивается:
- Ты? Не спится?
- Не спится, няня... - отвечаю из "Онегина".
Она улыбается.
- Пойдем к тебе. Маму разбудим...
Возвращаемся, она садится в старое кресло у окна, пристально смотрит.
- Няня, что случилось с отцом?
Долго молчит.
- Ты взрослый?
- Да.
- Хорошо. Я думаю, что тело изуродовано настолько, что они не посмели его показать. А может быть, и еще страшнее: тела в гробу нет.
Мне кажется, что я медленно лечу из окна на уличную булыгу.
- Это же невозможно...
- Это возможно. Я не знаю, что случилось на самом деле, но, заметь, они не хотели привлекать внимания: ни знамени, ни почетного караула, ни салюта! А ведь это все положено по воинскому ритуалу!
Положено. Я знаю. Как она беспощадна, моя нянька, как бескомпромиссна.
- Послушай... - встает, подходит ко мне, - ты спросил, я ответила. Но на самом деле это все равно. Папы нет, и я молю Господа, чтобы он простил грехи раба Божьего Алексия - вольные и невольные. Молись и ты.
- Но... Я неверующий, няня?
- Все равно, молись, - требует она непререкаемо. - Молись. Я знаю, у тебя с покойным Алексеем Ивановичем было решено: после десятого класса ты идешь в... - И вдруг я чувствую, как у нее что-то застревает в горле или будто застревает, она умолкает и с трудом пытается вытолкнуть, видимо, очень страшные - это видно по лицу, глазам - слова. - ... школу НКВД. Не спорь, не отнекивайся...
- Я не собираюсь отнекиваться. Да. Это решено. Не мною, ты знаешь. Что касается меня... Няня, сомнения мучат. Странные и тяжелые...
- Еще бы, Сережа, еще бы... - произносит с грустной усмешкой. - Что ж... Подумай, мальчик. Взвесь все "за" и "против". Остаться человеком вопреки всему и несмотря ни на что - вот решительно главная задача.
Я прижимаюсь к ней, ее шершавая ладонь касается моего лба; как успокоительно, как благостно ее прикосновение...
- Ты уже взрослый... - отстраняет меня. - Сядь. Я прочту тебе стихи.
Замираю в тревожном предчувствии. Это не случайно. Это не просто так...
- Машенька, ты здесь жила и пела, - начинает Ульяна тихо. - Мне, жениху, ковер ткала, Где же теперь твой голос и тело, Может ли быть, что ты умерла?
Смотрит на меня отсутствующим взглядом:
- Может ли быть...
Я знаю эти стихи. Однажды, на уроке литературы (наш учитель болел, урок вела преподаватель русского языка начальных классов - комвузовка, она окончила филфак университета в порядке комсомольской дисциплины; по-моему, даже уцелевшие профессора далекого прошлого ничему не смогли ее научить. Она говорит: "Дети. Пишите тоньше. Будет красивше". Но сделать ничего нельзя. Таисья Геннадиевна опора методисток из райнаробраза, таких же неучей, как и она сама), Лена Веретенникова прочитала их - с пафосом, грустью, трагическим неприятием "Буревестника". "Что "Буревестник"?! сказала тихо, - белиберда для недоучившихся студентов!" И Федорчук, влюбленный в нее открыто и страстно, с первого ее появления, секретарь нашей комсомольской ячейки, начитанный и оттого еще более мерзкий (для меня, конечно), гаркнул на весь класс: "Веретенникова! Я преклоняюсь пред твоей красотой и не стыжусь! Но еще один такой выпад против пролетарской диктатуры - я первый разберусь с тобой! Не строй иллюзий!"
И она, едва заметно поведя плечом и усмехнувшись невнятно, ответила: "Иллюзии, любезный, не "строят". Пора бы знать..." - и величественно выплыла из класса. Таисья пребывала в глубоком обмороке.
... - Гумилев... - говорю негромко. - Гумилев. Он запрещен, Уля. И правила надобно соблюдать. Для нашей же безопасности.
Она не слышит. Смотрит пристально, темно и медленно-медленно поводит головой из стороны в сторону. Это отрицающее движение.
- Ты должен знать: Гумилев бывал здесь, в вашей квартире. У профессора, который участвовал в заговоре против Советов. Однажды чекисты проследили поэта. Арестовали. Увезли на Бернгардовку. Там расстреляли. Потом закопали. Я знаю эту могилу. Если захочешь - покажу и тебе.
Мне? Зачем? Бедная Уля сошла с ума... Но некая мальчишеская суть вдруг одерживает верх. Могила? Гумилева? Расстрелянного? Да ведь такое бывает раз в жизни! Что ж... Отец вряд ли одобрил бы эту затею.
Утром (конец недели, день нерабочий) Ульяна сообщает матери, что мы отправляемся на Кировские острова, кататься на американских горах. Они вряд ли работают зимой, но мама не обращает внимания на подобную мелочь. Ей не до нас. Управление НКВД, клуб, точнее, организовал курсы немецкого языка, и мама (я понимаю, ей надобно занять себя) с озаренным лицом мчится на эти курсы. Все чаще и чаще звучат слова о надвигающейся войне с Германией. Вот закончим с финнами, а там...
Едем до Бернгардовки, потом пешком по занесенной снегом дороге, по целине, проваливаясь по колено, по пояс. Речка. Поблескивает лед - там, где сдуло снег, кривые сосны покачиваются в такт доносящимся издалека ударам. Должно быть, где-то строят. Может быть - новую, прекрасную жизнь?