- С удовольствием... Запах - ошеломляющий. У вас есть план? Как добраться до этого Курякина... Что за фамилия, право...
- О-о, покойный государь раз в месяц получал прошения с просьбой об изменении... Там Бог знает что было... Сратов, Говнов, Описункин и еще хуже... План есть. Очень простой.
Званцев улыбнулся:
- А вот вы и проговорились, дорогой друг. Кем вы были при государе?
Евлампий смущенно развел руками:
- От вас не скроешься. Ладно. Тем именно и был, представьте. Собственная его императорского величества канцелярия по принятию прошений на высочайшее имя приносимых. С 1905 года - бессменно. Дальнейший генезис обнародовать? Ладно. А теперь извольте слушать. Я сам, лично, без вас, разумеется, пивнушку эту на Варварке прочешу вдоль и поперек. Не извольте беспокоиться: каждый раз в другом платье, с другим лицом. Грим, парик простые все средства... И когда и если фигуранта обнаружу - далее решим совместно. А вам покамест лучше сменить одежду и из дома не отлучаться. Пять... Шесть трупов - не шутка. Они, поди, с ног, бедные, сбились.
- Волнение, - вдруг сказал Званцев. - Нервы. Я ведь еще и шофера убил. Значит - семь тел.
- Тем более... - хмуро произнес Евлампий".
Я не стал менять тайник, я его переделал. Важно было, чтобы при простукивании не было звука пустоты, полости. После школы я стал приносить песок с детской площадки - очень удобно, в портфеле. Учебников я, конечно же, в эти дни с собой не брал. Потом нашел доску и аккуратно, мучаясь и потея, обстрогал ее по размеру тайника. А в песке сделал нишу точно по размеру рукописи. Сложил все, проверил: глухо и монолитно. Самому Берии не придет в голову. Вместо клинышка ввинтил шуруп, он удерживал подоконник надежно. Правда, хлопот стало больше, зато я приготовился к любым неожиданностям.
Я часто смотрел на кольцо. Уля рассказала, что то был подарок мамы. В какой-то момент в маме вдруг вспыхнули признаки атавизма, и она купила два обручальных кольца. Конечно же, дело кончилось тем, что оба надели эти кольца всего на один вечер, затем признак буржуазности был навсегда спрятан в ящик стола. Когда же отец отправился в свой последний вояж - одно кольцо он взял с собою. Для финского унтер-офицера украшение на пальце - это обыкновенно. Может быть, и руководство посоветовало. Чуткое, умное, дальновидное...
Папа... А ведь в памяти не осталось почти ничего. Я вдруг поймал себя на ошеломляющей мысли: была жизнь, встречи с друзьями, книги, театр - в свободный вечер, если он вдруг выдавался, и вот - ни-че-го... Исчезли Фроловы - так, позвонили под Новый год, на Октябрьские; товарищи по работе, что непременно заглядывали на огонек, - перестали это делать. Может быть, все дело в Трифоновиче? Нет... Он уважаем, к нему хорошо относятся. Или Ульяна. Появилась всего один раз и по такому поводу, о котором лучше не вспоминать. Почему она не бывает у нас? Не приходит - хотя бы иногда? Она поступает так для нашей безопасности? Я понимаю это, но ведь если ЧК не добралась до нее в смертные годы - чего же бояться теперь?
Нет. Дело не в опасностях. Дело в другом. Когда был отец - он всех объединял, вокруг него всегда был целый хоровод и ведь независимо от того, что представлял папа самую жуткую систему: "Госужас"...
И вот - отца не стало. И все развалилось, будто никогда и не было. Это ведь несправедливо. Непонятно. Обидно.
...И я ловлю себя на мысли, что это - мама. Красивая, яркая даже женщина, на которую все смотрят, мечтают познакомиться. А те, что давно знакомы, - понимают: без отца мама, увы, ничто. Пустая бабёшка в крепдешиновом платье. Куколка. И все...
И мне горько от этих мыслей. И стыдно. Я не имею права копаться в душе собственной матери. Я не имею права судить ее. Но ведь сужу?
Отчим принес с работы "Анкету специального назначения на сотрудника НКВД" и торжественно выложил на стол. Первое, что бросилось в глаза: "По заполнении - совершенно секретно". Впечатляет...
До трех часов утра вывожу аккуратным почерком слова, составляющие "по заполнении" государственную тайну. Ко всем вопросам я готов, они понятны и отторжения не вызывают. Не служил в охранных структурах царского, Временного и Белых правительств, не сидел в тюрьме, и дело против меня пока еще никто не возбудил. У меня нет среди знакомых бывших офицеров и нэпманов, мои родственники - близкие и всякие другие (они тоже интересуют НКВД) - вполне порядочные люди и беспокоиться вроде бы не о чем. Но вот я натыкаюсь на следующее предложение: "Если с вами в одной квартире проживают лица, с которыми вы не состоите в родстве, - отметьте в анкете: пол, возраст, социальное происхождение и положение, степень или уровень вашего общения и кратко охарактеризуйте". И я понимаю: элегантно (с их точки зрения), ненавязчиво, но с меня требуют самый настоящий донос. Или другое: заранее зная всех, кто проживает в нашей квартире (ведь и папа покойный и отчим об этом наверняка упоминали в своих анкетах), потенциальный "работодатель" проверяет мою искренность перед "органами".
Утром задаю вопрос отчиму. Он долго молчит и смотрит на меня пустыми глазами.
- Да что же это такое! - вскидывается мама. - Что за мальчишество, Сергей?!
- Минуточку... - прерывает Трифонович. - Я что-то не понимаю... Ты поступаешь в Систему. Си-сте-му! Ты - в нее, а не она просится к тебе! Почувствовал разницу? Ну, так вот: на поле Системы есть свои правила игры. Ты ступил на поле - играй по правилам. Интеллигентские штучки у нас не проходят! Впрочем... У тебя еще есть время. Чувствуешь, что кишка тонка ступай на завод, в мастерскую, в институт - если тебя, конечно, примут. И не пудри никому мозги!
Он еще ни разу не разговаривал со мной так. Ни разу... Что ж, я понимаю: в чужой монастырь со своим уставом только дурак идет. Если же я сейчас начну доказывать безнравственность подобных вопросов - отчим рассмеется. Пустой разговор. Такие вопросы полезны и выгодны рабочему классу, если, конечно, товарищ Берия видел когда-нибудь хоть одного рабочего ближе чем метров на сто...
Плевать. Меня не остановят мерихлюндии. Чем больше понимаешь - тем скорее надобно окунуться в поток. Кто знает... Может быть, я стану... ну, не святым, конечно, а так... Закаленным. Ведь я давно уже выбрал принцип жизни: мятежный - он ищет бури. Он в бурях находит покой. Лермонтов ошибся. Именно в бурях и обитает самый великий покой. Ибо он - следствие бури.
После уроков иду на Екатерининский, к Николе Морскому. Я никогда здесь прежде не был, не случилось как-то. Сам не знаю - почему. Прекрасный город, я тебя не знаю... Долго стою на набережной, у парапета. Колокольня взлетает высоко-высоко, и вечерний звон плывет над водой долго-долго. Неужели храм еще работает? Ведь закрывали все подряд...
Слышу шаги за спиной:
- Сережа...
Это Таня. Милая маленькая девочка. Впрочем, уже в прошлую встречу я поймал себя на странной мысли: уже не девочка...
- О, Таня... - Я даже взволнован немного. - Ты как меня нашла?
- Иду за тобой от самой школы. У тебя такое задумчивое лицо. Я не хотела мешать.
- Что-нибудь... случилось?
- Нет. Просто... Лены больше нет. Мои одноклассники... Им со мною скучно (скажи на милость... какой такт: не мне с ними, а им со мной. Замечательная девочка).
И вдруг нечто невозможное:
- Я знаю, как ты относился к Лене. И она - к тебе. Ты переживаешь. Не можешь забыть. Я все понимаю, Сережа... Я ведь не Лена.
Как будто в романе, написанном до революции. У нас, современных, подобных чувств нет.
- Хочешь, пойдем на Офицерскую, к Блоку? - поднимает глаза.
- Ты любишь... стихи Блока? - вырывается у меня.
- Теперь - да. Очень. Я люблю гулять. В прошлом году я забрела на Пряжку, там, в подворотне, стояли студенты и читали стихи. Я остановилась, они читали по очереди и завывали, будто ветер в трубе. Я ничего не поняла. Но потом один сказал тихо: "Он умер, потому что кроме немой борьбы не осталось ничего..." А другой показал портрет. Такое лицо... Теперь таких нет. Ну... - улыбнулась. - У меня книга с его стихами. Вначале было трудно, я ничего не понимала. Но я... вчиталась. Послушай: "Сдайся мечте невозможной, Сбудется, что суждено. Сердцу закон непреложный - Радость Страданье одно!"