Затем следует какая-то черная бессмыслица. Сверхбыстрая. Фиксирую все, не успевая врубиться. Берю тоже прыгает, но помощник скрипача отвешивает ему рукояткой пистолета по урыльнику. То же и Мартину Брахаму, чья попытка провалилась. Он оглушен первым… Вокруг меня поредело.
Словно для усложнения ситуации, на пороге возникает Инес. Она осознает драму и кричит так, будто хочет разорвать небесный свод.
— На помощь! Они убили Алонсо!
— Что-о-о! — отзывается Дороги, устремляясь на террасу, где разыгрывается шахматная партия.
— Остановитесь, чертовы кошки! — орет скрипач.
Он прицеливается в обеих женщин.
— Нет! Нет! — кричит аббат.
И устремляется с удивительной быстротой на пулеметчика.
Я пытаюсь рассказывать вам все в хронологическом порядке. Это не литература. Запечатление смерти. Стилофотокамера. Дать отчет прежде всего! Столько авторов не дают отчета. Не дают даже себе отчета! Слава Богу, у Сан-Антонио всегда холодная голова!
И она заслуживает похвалы.
Потому что от бордюрного камня, обрушивающегося, как мне кажется, на мое основание черепа, бедная головушка может и закипеть.
Искры из глаз. Три полных созвездия. Дрожь в копытах. Все в тумане. Падаю на колени. Теряю ясность зрения. Какая-то пелена и вращение в моем котелке. Тем не менее я не теряю сознания полностью. Жду другого, приканчивающего удара. Но его нет. Открываю глаза. Дрожат и мерцают огоньки. Как на лодках доблестных иберийских рыбаков в разгаре сардинного дерьмового промысла.
«Давай, мой друг, давай! Встань и иди!»
Сажусь на корточки. Рывок наполняет болью кумпол. Хочу ощупать затылок. И тут обнаруживаю, что у меня в руке что-то есть.
Изумленно смотрю.
В ней револьвер.
Большой дымящийся кольт.
Откуда он взялся? Завладел ли я им, не отдавая себе отчета?
Выпрямляюсь шатаясь. Что-то мямлю. Беру себя в руки. Что-то начинает шевелиться в коробочке.
Возвращается ясное видение. Пелена спала. Я вижу.
И то, что я вижу, вздыбливает шерсть на руках и волосы на голове.
Людовик Капет, или Глава XVII[26]
Карнеги холл, дети мои.
Гекатомба.
Варфоломеевка!
— Смерть, где твоя победа?
— Здесь, приятель!
Алонсо уже испустил дух. Дороти на последнем издыхании. Инес и Мартин Брахам валяются в том, что я обязан описать столь привычным для вас выражением: море крови! Берюрье в таком же состоянии, как и я. Он прочищает ноздри, трясет мутной головой и с удивлением рассматривает два крупнокалиберных револьвера.
Моя дорогая маленькая «аббат» зовет на помощь. Ковыляет к салону, где видна голова метрдотеля.
— Вызовите полицию! Полицию! — кричит она.
Она показывает пальцем на Берю и меня и кричит: «Они убьют нас всех. Это были их сообщники».
Бывают в жизни моменты, когда можно парить в небесах без красненького воздушного шара, согласны? Ты даже более непобедим, чем нанюхавшийся наркоман, хотя у последнего ноздри открыты так же широко, как у улитки перед тем, как ее сварят. У тебя появляется неистовая ясность ума. Перед тобой открывается дорога такая, как Елисейские поля августовским воскресным днем.[27]
Я как будто пробудился в загородной гостинице после двенадцатичасового сна. Отдохнувший, готовый к атаке, предвидящий события, с отличным самочувствием! Внутри розовое блаженство, благодаря солидному фундаменту. Сердце спокойно, как при отдыхе в шезлонге. Сердце подзаряжено, будто всю ночь было включено в зарядное устройство.
— Толстый, — говорю я, — иди, возьми большую тачку американца на эспланаде перед детским садом и прикати ее сюда, черт с ними, с подъездными дорожками…
В трудные моменты Папаша не тратит времени на разглагольствования. Он отлично обходится жестами, говорящими сами за себя.
Вот и сейчас он засовывает за пояс артиллерию и удаляется тяжелыми шагами (как слон в «Книге Джунглей»).
Сам же я, единственный, неповторимый и сильно предпочитаемый сын Фелиции, продвигаюсь к салону, проскальзывая сквозь виноградные лозы и перешагивая через трупы.
Поравнявшись с Маэстро, наклоняюсь над ним для ощупывания.
Сердце стучит ровно.
— Эй, Ева! Аббат! Чарли! Мамзель X! — бросаю я красотке. — Смотри!
Нет нужды умолять ее!
Она уже нацелилась на меня. И весьма интенсивно, должен вам признаться. Тем более что она держит пушку, не знаю откуда взятую, вероятно, из-под сутаны. Она нацелилась на меня одним глазом, дорогуша, одним единственным первым делом, собираясь успокоить меня. Вы можете объяснить, что толкнуло меня окликнуть ее именно в эти доли секунды? Я — нет, но ведь это неважно, а? Не будешь же делать клизму в тот момент, когда кричат «улюлю». Бросаюсь плашмя рядом с Мартином Брахамом. Пуля свистит примерно в одном метре шестидесяти сантиметрах над нашими головами (измерять некогда).
— Вот сучка! — кричу я.
Мой револьвер гавкает.[28] Она вскрикивает. Ее оружие падает на плитки. Она получила маслину в свою мягкую лапку. Не люблю я разряжать в птичек, будь она последняя из последних, но инстинкт самозахоронения обязывает, козлятки мои. Когда шкура в опасности, человек делает что угодно, чтобы уберечь ее.
Она визжит, держа раненую руку здоровой. Приятно, что у человеческого существа две лапы, не так ли? Одна всегда может помочь другой. Думаю, что знаки дружеского расположения происходят от наличия двух рук.
— Эй, Ева! Смотри, я же тебе сказал.
Несмотря на страдания, она бросает взгляд.
Я акробатически подбрасываю револьвер в руке, чтобы перехватить его за ствол.
И затем «р-раз!» Я с силой обрушиваю его на пагоду Мартина Брахама.
Маэстро дергается, потом его тело долго вибрирует.
— Теперь иди сюда, мисс кюре!
Она сильно испугана моими действиями. Забыла даже про раненую руку. Видя, что она не двигается, я опять беру револьвер за рукоятку и прижимаю ствол к черепушке Мартина.
— Иди сюда или я вышибу ему мозги!
Она приближается довольно бодро. Одновременно командир Берю и его экипаж вваливаются на террасу, изничтожив двадцать восемь карликовых розовых кустов.
— Порядок, Толстый! — бросаю я. — Надо спешить. Загружай этого типа (указываю на убийцу) и этих двух женщин! Показываю ему на Инес и аббата.
Мастард бросает игривый взгляд на Еву.
— В самом деле, он был бы милой дамочкой, если привести его в порядок, — соглашается он.
Все трое свалены в кучу на заднем сиденье тачки. Стоя на коленях на переднем сиденье, Берю держит их под прицелом стволов, столь любезно предоставленных господами клоунами в качестве средства убеждения.
Я рулю быстро. Соображаю на ходу. Слуги уже должны вопить в квакофон. Разбудить пандору посреди ночи — это требует времени. Лучники не перегородят дорог по простому звоночку. Они начнут с процедуры посещения места убийства. Жареным запахнет не раньше чем через час. Значит, у меня есть время.
Действовать четко, но не закусывать удила. Как говорит Поль Клодель в своей оде Помпиду, не надо никогда путать свежую мочу и первое причастие, ибо применяются совсем разные свечки.
Автострада…
Нажимаю. У этой балерины мощность такова, что брюхо липнет к спине, как только тронешь педальку.
Лента шоссе пластается под нами, как в фильме-погоне.
Вот уже и аэропорт. Взлетная полоса иллюминирована. Здание почти безлюдно. Останавливаюсь в тени на площадке для парковки.
— Жди меня здесь, Толстый. Разуй глаза и поливай при малейшей несообразности.
— Может быть, даже до того! — обещает Мастард. — У меня на батате шишка больше, чем Теиде.
Предоставленный сам себе, проникаю в аэропорт. Дружок «бум-бум» в кармане, но руку держу на рукоятке. То, что я делаю, есть ужасное безрассудство, но я ведь ужасно безрассуден!
Как и чувствовалось снаружи, внутри пусто. Никого! Совершенно никого в зале отлета. Ничего более сбивающего с толку, чем это огромное новое освещенное помещение, в котором ни единой живой души.