«Завтра я непременно уеду домой»,— думал Ливен.
И он был рад, когда, отсидев еще вечерний чай, наконец очутился в постели. Ничего не осталось после этого тусклого, пресного дня, кроме теней от голых веток в ночном окне. Постель была жесткая, хотя его поместили в бывшей девичьей комнате Леноры. Да, ей, верно, было тут невесело! Должно быть, ей сейчас живется лучше.
Он пытался представить себе, какая она может быть, эта Ленора, когда в дверь торопливо постучали. И вошедший Венцлов сейчас же присел на край кровати — к негодованию Ливена, не выносившего подобной фамильярности.
Венцлов сказал взволнованно:
— Я только что прочел. Напечатано в газете. Тело откопали. Под Новавесом, при починке дороги.
— Ну и что же? Отправят в крематорий, а потом на кладбище.
— А если выяснится, что это мы, и нас будут допрашивать?
— Мы вынуждены были стрелять в него при попытке к бегству,— сказал Ливен,— если кому-нибудь взбредет в голову спросить именно нас. Но я не могу себе представить, как это может кому-нибудь прийти в голову.— При этом он подумал: «Хоть бы он поскорее встал с моей кровати. Не выношу, даже когда женщина садится ко мне на кровать, когда на мое лицо смотрят сверху вниз».
— Но ведь сразу же можно установить,— сказал Венцлов,—что стреляли не в спину, а спереди, в упор, прямо в голову.
— Значит, он в это время обернулся, и мы настигли его.
— Мы? Почему мы? Ведь прежде всего постараются установить личность того, чей выстрел оказался смертельным. Мне кажется, такова процедура следствия.
«Как быстро он все это сообразил,— насмешливо подумал Ливен.— Кто же, собственно, стрелял? Ведь было действительно несколько человек... Шофер? Конвойный? Клемм? Я сам? Кажется, действительно Венцлов. Он дуралей, тоже так думает и ломает себе голову, как ему быть». Ливен положил руку на руку Венцлова:
— Заявим, что мы все причастны к этому и все выстрелили одновременно. А подробностей никто не помнит. Я, например, сейчас уже не помню.
— Но ведь у него на лбу одна-единственная рана. А ведь тогда будут искать следы других пуль.
— Ну, их они не скоро найдут. Успокойтесь. Вы, видимо, в таких делах еще младенец.
— Да ведь сейчас везде сидят эти новоиспеченные бонзы! Каждый депутат сует свой нос, куда ему заблагорассудится. Независимцы рады, когда им удается поднять шум.
— Прошу вас, поставим на этом точку. Им никак не удается навести порядок в своей собственной республике, и они зовут нас на помощь. Мы помогаем им хорошенько вычистить столицу, а они будут плакать о том дерьме, которое мы вышвырнули? Бросьте, Венцлов, все это вы просто выдумали. Идите-ка ложитесь спать.
Ливен подумал: «Слава богу, удалось выставить его из комнаты!» Он закурил сигарету, как обычно перед сном. В бледном свете фонаря шевелились тени ветвей. «Что там насочинил этот Венцлов? Такое судебное дело невозможно!» В скольких постелях спал он, Ливен, за последние годы?
Крошечной точкой светилась искорка сигареты — другого, собственного света Ливен не имел.
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Ливена разбудил не бледный свет фонаря за венцловской шторой и не беспокойная игра теней от качающихся веток. Правда, в его сновидении тетя Амалия подошла к его кровати так близко, что Ливен с тихим отчаянием подумал: «Только бы эта отвратительная карга не И еще нерешительно мялся у двери бедняга Венцлов, которого вздорная газетная заметка лишила сна. Ливен приподнялся: сначала он был удивлен, почему это Венцлов шговорил с ним по-русски. Затем понял, что разбудил его денщик капитана Кожевникова. Скорее даже не денщик, а полная луна, светившая Ливену прямо в лицо. Слава богу, он лежит вовсе не на Шарнхорстштрассе в Потсдаме, он лежит в крестьянском доме недалеко от Риги; здесь помещается штаб, при котором связным с русской стороны — Кожевников, а с немецкой — Ливен.
Летняя ночь была так тиха, так прозрачен лунный свет, что даже при пробуждении память о пережитом сливалась с воспоминаниями о снах, как сливался трепетный огонек в крестьянской горнице с зыбкими лунными тенями. Ливен окончательно проснулся, насколько можно проснуться в такую ночь. Жизнь вливалась в него со всем многообразием и полнотой ее отдельных черт, решающих и незначительных. Вот мужской профиль тети Амалии — она держит в руках газету за утренним кофе и перечисляет условия мирного договора: «Это, конечно, было бы очень на руку господину Клемансо. Мы, шестьдесят миллионов немцев,— какая у нас точно цифра народонаселения, Ливен? Мы, видите ли, должны десять лет спину гнуть ради него и лить покаянные слезы, хотя мы войны отнюдь не проиграли». И тут же над ухом денщик Сергея Кожевникова проговорил по-русски, причем его голос звучал гораздо глуше, гораздо менее отчетливо, чем голос тети Амалии из сновидения: