— Она из наших дворовых. Родилась у нас в имении,— пояснил он своим спутникам.
Эрнст Ливен проезжал вечером через ту же деревню, ведя за собой целую вереницу крестьянских телег, которые ему с трудом удалось раздобыть для перевозки раненых. Его собственную лошадь подстрелили, и она осталась где-то в поле. Его кузен с тяжелым ранением лежал в будке железнодорожного сторожа, до которой был час езды. Тихая ночь закончилась неожиданным нападением: отряды латышей наступали из Риги. Вся земля, принадлежавшая Ливенам, до самой железнодорожной линии была захвачена. Деревня сгорела, население частью погибло, частью бежало. Осталось лишь несколько человек; при виде телег с ранеными их окаменевшие, застывшие лица как будто слегка оттаяли, но появилось на них только выражение угрюмой ненависти.
Ливен торопил своих людей: Просто чудо, если они благополучно доберутся до ближайшей станции. Ходили слухи, будто англичане поддержали наступление латышей, чтобы наконец отделаться от немцев, которые иначе не послушались бы приказа собственного рейхсвера о возвращении домой; будто они снабдили население оружием, а местную власть — деньгами, лишь бы она наконец выгнала всех — немцев и русских, красных и белых.
«Если Отто тяжело ранен и умрет,— размышлял Эрнст Ливен,— я остаюсь старшим и главой рода, которого уже нет, наследником поместья, которого не существует». Он наслаждался парадоксальностью этой мысли. В его памяти снова всплыло все: пологие склоны полей, ветряная мельница, озеро с рыбацкой деревушкой, лес на той стороне. Они медленно проехали мимо той же терраски, с которой рано утром молодая женщина бросилась приветствовать его кузена. Крыша провалилась. Внутренняя перегородка была проломана, и видны были разорванные на части человеческие тела и разбитая мебель. Ливен задумался с тем саркастическим выражением, которое всегда появлялось у него при виде чего-нибудь разрушенного дотла. Ведь только война, только меткий залп могли вырвать у человека ту сокровеннейшую тайну, которую люди прячут в себе до самой смерти.
Двое парней, смотревшие на него утром с такой ненавистью, теперь лежали в своей кухне, засыпанные обломками стен и печи. Один все еще прижимал к себе винтовку, точно грудного младенца. Умирая, он впился зубами в приклад. Другой судорожно ухватился за свою оторванную ногу. Бедро у него было все разворочено. Третий с простреленной грудью лежал поперек дороги, так что скрипучая телега в спешке его переехала, и как бы служил подтверждением горьких слов: на что человеку победа, если ему самому не дано ее вкусить? Старушка с достоинством сидела на том же месте за столом, единственным предметом, который уцелел. Правда, в нее, видимо, тоже попал осколок: она как-то странно сползла набок. В живых осталась только крошечная девочка, которую она утром кормила. Теперь девочка пользовалась случаем, чтобы наесться досыта. Она тянула к себе все, что обычно так тщательно распределялось между членами семьи, затем подбежала к телегам и, подняв голову, смеясь измазанным ртом, посмотрела на Ливена. Ливен нагнулся, подбросил ее вверх и снова поставил на ноги. Девочка была легка как перышко. Ливен подумал: «Как странно холодны ее глаза, золотистые, точно янтарь, и какое у нее тонкое и нежное личико! Да, господь бог щедр до глупости, распределяя свои дары между дочерьми земли».
II
Венцлов сел в ночной поезд на Ангальтском вокзале. Он решил провести отпуск у Клеммов. Ему не столько хотелось повидать сестру, сколько поговорить с глазу на глаз с зятем. Его все еще слегка тревожил слух о трупе, найденном в Груневальде, хотя за короткой газетной заметкой больше ничего не последовало. Только один раз кто-то в его присутствии упомянул о том, что шофера, который должен был доставить пленного в Новавес, отдадут под суд. Однако его не могли отдать под суд хотя бы потому, что он давно затерялся где-то в пограничных войсках. Да и труп, который был обнаружен, вероятно, как и предполагал Ливен, не имеет к ним ни малейшего отношения. И кому вообще поднимать это дело, говорил Ливен.
Однако сам Ливен со своей бригадой поспешил убраться в Прибалтику. Венцлова служба удерживала здесь. Он, так же как и его друзья, испытывал решительную неприязнь к людям, не погнушавшимся при Веймарской республике по каким бы то ни было причинам остаться в армии. Мальцан, друг его отца, пытался внушить ему, насколько важно влить как можно больше здоровой крови в того хилого карлика, в которого превратил армию Версальский договор. Бросать военную службу просто глупо: в этом новом государстве нужно иметь хотя бы несколько человек, на которых можно положиться.