Молодой парень в жилете и солдатских штанах, помогавший садовнику срезать сучья, обернулся и посмотрел на господ. Садовник пожелал им «доброго утра», парень пробурчал только «утра». Венцлов перехватил его взгляд, показавшийся ему дерзким.
— Он приехал погостить к родителям. Отец работает у нас садовником, мать — кухаркой. Да, ты прав, терпеть не могу, когда он так смотрит.
— Бог знает что он натворил и почему удрал в оккупированный район.
— Этого здесь не узнаешь,—сказала Ленора.— У кого дома земля под ногами горит, тот где угодно демаркационную линию перейдет.
Венцлов сказал, нахмурившись:
— Он мне очень не нравится.
— Я уже просила Клемма, чтобы его выставили отсюда. Если отец здесь служит, это не значит, что мы его будем прятать. А то решил, что он здесь в полной безопасности.
Прогуливаясь по дорожке, Венцлов все время ощущал на себе взгляд парня. С неприятным чувством схватил он сестру под руку. «И чего он на меня пялится? Чует, кто я. Вся эта красная сволочь заодно». Он сердился оттого, что этот дерзкий парень испортил ему мирное воскресное утро. А сын садовника думал: «Чего он на меня поглядывает? Вся эта сволочь заодно — так и несет от них парадами, военщиной, словом, всякой националистической вонью». Один мысленно произносил «националистическая» с такой же ненавистью, с какой другой говорил: «красная». Пропасть, разделявшая их, была глужбе Рейна, на который Венцлов смотрел с верхней ступеньки: лестницы; под сияющим летним небом река казалась чуть голубее, чем утром, но она была так же тиха и совсем не сияла, словно голубела со дна.
III
Унтер-офицер Вильгельм Надлер поехал в отпуск домой. Только в этом уступил он жене, продолжавшей ныть в своих письмах: пора бы наконец бросить солдатчину, пора бы навести в усадьбе порядок. Вот он самолично и объяснит глупой бабе то, чего нельзя доверить почте,— планы на будущее, которые теперь становились уже не только разговорами. Он ей объяснит, почему сейчас неважно, тащиться ли за плугом, платить ли деньги посреднику по продаже скота, сдавать или не сдавать в аренду участок и сеять на нем клевер для второй коровы. Сейчас нужно одно, объяснит он ей — а мысленно он ей многое объяснял, когда ему нечего было делать,— свергнуть правительство, при котором не вылезешь из нужды. Новая империя таким, как он, скостит все долги, а это важнее, чем новый амбар, о котором она все долбит в своих письмах.
Он подъехал к последней станции и сошел. До его деревни на берегу Швиловзее предстояло идти еще около часа лесом и полем. На нем были армейские сапоги и поношенная куртка со значком его добровольческого отряда в петлице и Железным крестом на груди. В рюкзаке лежало всякое барахло, которое он вез домой на праздники. Прихватил он также и добрую старую палку, которую вырезал себе в лазарете, когда еще хромал. Он отмечал на ней все главные сражения, в которых участвовал, как турист отмечает зарубками на альпенштоке места своих экскурсий.
Его догнал низенький старичок и поздоровался. Старичок выразил удовольствие по поводу того, что они опять свиделись. Надлер не сразу узнал в нем владельца трактира «Под дубом» Цейбеля, вместе со своими клиентами гордившегося несравненным старым дубом, узловатые корни которого вросли в пол трактира. Старичок высказал также удивление, почему Надлера давненько в родных местах не видно, да и сейчас он, верно, возвращается еще не насовсем, хотя вернулись уже все соседи. В ответ Надлер объяснил, что его еще не отпустили: в столице продолжается заваруха, и такие люди, как он, нужны. А если Берлин спасует, тогда всей империи капут. Хозяин «Дуба» заметил, что прошлой зимой даже у них была слышна стрельба; его парням осточертела война, мирный договор, разумеется, препоганый, но, как говорится, чему быть, того не миновать.
— Поговорка эта тут ни при чем,— решительно возразил Надлер.— Кабы вы здесь в тылу хорошенько разобрались, когда красные орали, так никому и в голову не пришло бы, соглашаться на этакий паршивый мир. Не мы на нашу землю врага пустили, эти бандиты распахнули ворота перед французишками, которых мы три года по задам лупили... А теперь еще свои денежки выкладывай! Евреи небось гроша не дадут, хотя один Ротшильд мог бы из собственного кармана все покрыть. Вот и выходит, что расплачиваемся только мы — а у нас и так ни черта нет,— ты, Цейбель, твои парни, я и мой брат Христиан, которому и без того все кости перебили.
Старичок обрадовался, что разговор от туманных отвлеченностей перешел на тот предмет, о котором ему было что сказать. Он подавил усмешку и заметил:
— Все кости ему переломали, Христиану-то, верно, но хорошо, что он хоть еще кой-чего не потерял.