— Если я еще раз увижу, что ты этому Христиану прислуживаешь, я тебе все кости переломаю.
Жена даже не вздрогнула. Она насмешливо взглянула на мужа:
— Как же не подсобить инвалиду, ведь он тебе брат.— Ее веснушки словно порхали по лицу, а блестящие голубые глаза искрились. Вильгельм не мог бы поручиться, что она говорит всерьез, а не смеется над ним. В таких тонкостях он не силен. И он подумал, совсем растерявшись: «Ишь, какая хитрая стала — чистая стерва бабенка!» А Лиза начала как ни в чем не бывало высчитывать, что если Вильгельм вернется к окончанию арендного срока, Христиан успеет открыть мастерскую.
Когда Вильгельм ушел в хлев, чтобы прибить оторвавшуюся доску, Лиза распахнула дверь каморки, в которой теперь жил Христиан.
— Покамест Вильгельм тут, ты, пожалуйста, как можно меньше ему на глаза попадайся,— сказала она. —Или сам он пронюхал, или кто-нибудь ему наговорил. Я, конечно, понемногу его утихомирю. А пока между тобой и мной все кончено. Что ты там бубнишь? Мне теперь необходимо порядок навести в хозяйстве, а то дети до сумы дойдут. Вильгельм здесь хозяин, он должен вернуться, не буду же я отпугивать его.
Христиан посмотрел женщине в лицо — не искоса, а в упор. Он подумал: «Что тут скажешь? Она права. Что она со мной увидит? Я даже не могу дотащиться на своей ноге в Берлин и там по дворам с шарманкой ходить». Только одно — уж очень она, пожалуй, хитра. Так здорово она знает жизнь, что мигом сообразит, что к чему, а он, хоть тоже не дурак, будет думать над этим целую ночь.
Вильгельм нашел, что собственная жена приятнее, чем он ожидал. Одно плохо — она разбудила его, чтобы идти в поле, раньше, чем его будили в казармах. Небо еще было полно звезд, а жена уже на ногах: она успела подоить корову, покормить птицу, сварить кофе, приготовить обед. Потом они запрягли корову в телегу. Христиан остался дома, чтобы сдать молоко. На телегу посадили детей: старших — чтобы помогали, младшего — чтобы потом покормить его. Лиза пошла рядом с коровой, помахивая палкой и подгоняя ее. А Вильгельм плелся за телегой; он уже отвык от этих выходов в поле, отвык от детей и коров. Раздражали и обращенные к нему возгласы кое-кого из соседей, раздражало то, что они узнают его, видят его идущим вслед за семьей и телегой совершенно так же, как он шел в былые дни, совершенно так же, как шли все остальные, и что никто по его внешнему виду не может догадаться, кто он на самом деле — человек, который все еще носит оружие, все еще имеет власть над жизнью и смертью.
На поле жена положила младшего в борозду. Она была гораздо проворнее мужа и стоила двух жнецов. Она отерла пот, заливавший глаза, бросила торопливый взгляд на дальнюю борозду, где ребенок мирно спал, точно в лоне матери, под необъятным небом. Озеро поблескивало между яблонями. Ни в чем она не уступала мужчине, а муж и косу-то заносить разучился. Скоро она на целый ряд обогнала его, точно хотела наверстать с лихвою те минуты, которые теряла, когда бегала кормить ребенка. Загудел пароход. Этот гудок рассердил Вильгельма, как будто его окликнули из другого мира, рассердила пышная белая грудь, к которой жена приложила малыша. Он повесил косу на яблоню, встал перед женой и заявил:
— Твой белобрысый сопляк до черта смахивает на Христиана.
Лиза стала перекладывать ребенка к другой груди, чтобы обдумать ответ. Она сказала:
— Это бывает в семьях. От деда передалось.
Муж рванул косу с ветки.
Сегодня ужин нечего было и сравнивать со вчерашним.
Ничуть не лучше казарменной жратвы. А затем пришлось опять возиться до самой ночи. Вильгельм с яростью думал о том, что так оно и будет до конца его дней. Верно, господь бог нарочно придумал для него такую жизнь. Но только он просчитался: всяк в своем дому хозяин. Под «он» Надлер разумел господа бога, под «хозяином»— человека вроде капитана Дегенхардта. По Дегенхардту Надлер даже затосковал.
После ужина он побежал в трактир выпить пива. Присутствующие поднесли ему кружку. Потом еще одну. Обычно они были не слишком щедры. Но он начал рассказывать: послушаешь его, так веселей на душе становится. Между сапогами сидевших сплетались в узлы и прихотливо извивались проросшие сквозь пол корни дуба. Хотя от этих старых корней веяло уютом, но все в родных местах вызывало у Вильгельма отвращение. Крестьяне помоложе, еще носившие форму, хотя и без погон, с любопытством разглядывали его добротную куртку, которую он все-таки напялил, прежде чем отправиться в трактир. Они спросили, какие это у него значки. На подобные вопросы он всегда отвечал с охотой и тут же принялся рассказывать о берлинских боях, как рассказывал раньше, приезжая в отпуск, разные военные эпизоды. Описал нападение на Газетный квартал, как описывал когда-то нападение на бельгийское местечко Мобеж. Одобрение слушателей вознаградило его за унизительный рабочий день.