Однажды к Мальцанам явился вечно юный Штахвиц. Ему рассказали, что фрейлейн фон Венцлов немного выжила из ума: должно быть, на нее так сильно подействовала смерть внука — единственного сына Венцлова, о которой ей долго боялись сообщить. Штахвиц все-таки поднялся на второй этаж и постучался, хотя его уверяли, что старушка никого не впускает.
— Тетя Амалия, это я, Штахвиц,— храбро крикнул он.
Он услышал суетливое шарканье. Старуха совсем позабыла о друге своего племянника, и теперь при звуке его голоса ей стало стыдно своей забывчивости. Он, правда, всегда отличался дерзостью и озорством, но вообще он вполне приличный молодой человек и составит достойную компанию ее живым и воображаемым гостям.
Они уселись рядом в фонаре. Осторожно, боясь что-нибудь перепутать и показать, как у нее ослабела память, она расспросила его о всей его семье, и он отвечал подробно, с той деланной веселостью, какую пускают в ход, чтобы скрыть смущение, когда навещают стариков и больных. Он заметил, что ей трудно говорить, но никаких признаков слабоумия, о которых толковали Мальцаны, он у нее не нашел. Она рассказала о том, что пишет Фриц с востока. Речь зашла и о смерти его сынишки. Но Штахвицу не верилось, чтобы она из-за этого повредилась в уме. Она прямо сказала, что со смертью мальчика может оборваться их род. Кто знает, будут ли у ее племянника еще сыновья после этой войны? И тут же добавила, что такое же горе переживает сейчас множество немецких семей. Затем строго и придирчиво, как всегда, стала расспрашивать о его служебных делах и военных событиях. Штахвиц рассказал все, что счел интересным и возможным рассказать. Тетя Амалия слушала очень внимательно. При свете, падавшем сквозь цветные стекла, Штахвицу трудно было различить выражение ее лица. Ему казалось немыслимым, чтобы она заметила его недомолвки и передержки.
Тетя Амалия как будто на миг задумалась над тем, что услышала, потом спросила:
— Скажи-ка, голубчик, по-твоему, Германия погибла окончательно?
Он сделал протестующий жест.
— Не лги, голубчик,— прервала она,— тете Амалии нельзя лгать.
Он опустил голову, как бывало, когда она распекала его за мальчишеские проказы, а затем ответил так тихо, что его не услышал бы даже шпик, если бы заполз в свинцовые переплеты между цветными, как в церкви, стеклами фонаря:
— Боюсь, что да, дорогая тетя Амалия.
Она кивнула и сказала даже с некоторой горячностью:
— Я давно этого боюсь. Я ведь никогда по-настоящему не верила этому человеку, вашему фюреру. Он человек низшей расы, хотя сам столько кричит о ее чистоте. Он человек дурного воспитания, с низменными привычками, человек без чести и веры.
Штахвиц нагнулся, он сделал то, чего из присущей ему сдержанности не позволял себе даже в отношении родной матери: он взял обе руки тети Амалии, погладил их и поцеловал несколько раз подряд.
Когда он спустился в первый этаж и Мальцаны спросили его: «Ну, каково тебе было в гостях? Старушка порядком сдала?», он ответил:
— Не нахожу. Наоборот, я столько пережил, что сам себе кажусь столетним старцем. Все мы очень сдали... Только тетя Амалия не изменилась.
Через несколько дней тетя Амалия постаралась встать как можно раньше. Ей непременно нужно было самой получить почту из рук почтальона. Пятьдесят лет эта Мальцан своим самодовольством отравляла ее одинокую, убогую жизнь, и теперь ей было просто нестерпимо, когда эта особа первая видела хотя бы адрес на письме Фрица.
При переселении обе женщины договорились между собой, что лестницу будет убирать фрау фон Мальцан, но фрейлейн фон Венцлов была недовольна уборкой. Несмотря на войну и бомбежку, она не могла примириться с тем, что лестница в ее доме никогда не бывает как следует натерта. От хороших времен она сберегла немного воска для полов и в прошлую бессонную ночь сама до блеска натерла лестничную 'площадку возле своей двери, хотя при этом у нее несколько раз начиналось головокружение. И вот сегодня, когда она особенно заспешила, костыль соскользнул, а за ним поскользнулась она сама и скатилась по ступенькам до нижней площадки. Фрау фон Мальцан вышла получить почту, увидела, что фрейлейн фон Венцлов лежит без сознания и стонет, и позва-ла на помощь мужа. Уход за больной, положение кото рой сразу определилось как безнадежное, не помешал фрау фон Мальцан, когда наконец-то пришло письмо от Венцлова, досконально обследовать его сперва снаружи, а после того, как выяснилось, что больная не придет в сознание, также и внутри.
Ленору на следующий день привез из госпиталя в Потсдам знакомый военный врач. Она заперлась в комнате покойницы. Острый костлявый профиль, казалось, укорял ее. «Что с тобой, дитя? Как можно так распускаться? Надо всегда обуздывать свою скорбь»