— То, что этот негодяй и его банда привили людям, засело крепко и глубоко,— даже когда он подохнет, это не сразу пройдет.
Снаряды рвались теперь так близко, что друзья придвинулись друг к другу. Один смотрел прямо в глаза другому. Кто-то вскочил, кто-то беспокойно заметался, кто-то продолжал храпеть. Когда смерть снова отвела от них свою тень, Ганс увидел голову своего товарища гораздо отчетливее, чем раньше, и она показалась ему гораздо крупнее. Шиллинг шепотом сказал ему:
— Мы под угрозой смерти заползли в крысиную нору, чтобы там подохнуть вместе с другими крысами. А почему и ты подчинился? Все потому же. Ты знал, что неподчинение будет тебе тут же стоить жизни. А тебе хотелось получить хоть маленькую отсрочку.— Он прервал себя.— Ты спишь?
— Нет,— сказал Ганс. Было мучительно трудно бороться со сном. Но поговорить можно было только сейчас или никогда.
— Ведь вот уже десять, нет, пятнадцать лет, как им вколачивают в голову это самое единство нации, чтобы они думали, будто жертвуют собой для своего народа. А раз дело идет к концу, так теперь это самое единство особенно нужно. Отдельного немца можно повесить, весь народ — нельзя. Ты слушаешь?
Он обхватил Ганса руками, словно хотел влить в него силы, чтобы тот не засыпал.
— Ганс, не спи, крепись. Мы только сейчас можем что-нибудь решить. Хенкель тоже совсем измотался и спит.
— Откуда ты знаешь?
— Он лежит через три человека от тебя. Он не притворяется, он спит. Ты хочешь начать не сначала, а с конца: пристрелить Хенкеля. А нам придется еще раз начинать все с самого начала, вдалбливать в головы, где право, где лево, где друг, где враг. Это работа на годы!
— Но мы-то не можем ждать годы,— сказал Ганс.
— Нет, — согласился Шиллинг,— нам остаются часы. А чтобы вот этим всем вправить мозги, нужно прежде всего, чтобы у них голова осталась цела. И послушают они только того, кто их научит, как сохранить голову на плечах. Мы должны нащупать таких, кому неохота подыхать, когда им приказывают: «Подыхай!» Ведь ты же меня распознал за двое суток, а я тебя. Вот так надо их тоже распознать. Я возьму на себя хотя бы Брауневельта.
— А я — Рёдера, — сказал Ганс, — мы с ним из одной роты, я знаю его.
— Потом надо найти еще других, кому все это опостылело. А потом выяснить, как пробраться к русским. Как сообщить русским: «Вот здесь вы пройдете». Если мы до тех пор еще живы будем...
— А ведь Хенкель не спит,— заметил Ганс.— Он посматривает на нас.
— Пусть посматривает,— сказал Шиллинг, медленно перевернулся и положил голову на грудь Ганса. Он еще продолжал что-то говорить с закрытыми глазами, потом заметил, что теперь и Ганс заснул. Он вытащил из-под него руку. Шиллинг был по профессии скорняк. Жена его помогала ему в работе. Иногда он думал: «Вот ей теперь одной приходится растить детей...» Но он всегда надеялся, что вернется домой. Теперь он уже не был так твердо уверен, что останется жив и вернется.
Гансу, засыпая, хотелось еще раз представить себе всех, кого он любил. От Мартина в памяти осталась только круглая стриженая голова, больше ничего; старика Бергера с мохнатыми седыми бровями он представлял себе гораздо яснее; об Эмми помнил только, что она очень маленькая, а глаза у нее темные и сердитые, лоб выпуклый; а у матери лоб ясный и далее волосы у корней словно светятся. Почему это Хенкель вдруг очутился в квартире Бергеров? «Спи, не тревожься об этом,— сказала сестра Елена,— пусть себе посматривает».
V
Хотя Уленхаут давно уже носилась с мыслью распустить свою школу, однако, когда школу распустили помимо ее воли, она была очень огорчена. В ее имении и на птицеводческой ферме хозяйничали государственные чиновники, ее ученицы, согласно новым законам, были посланы на заводы. Ей по болезни разрешили оставить у себя одну девушку. Выбор ее пал на Аннелизу Венцлов; она давно установила, что те качества девушки, о которых в закрытом сопроводительном письме ее предупреждало руководство гитлерюгенда, не заглохли с возрастом. Она часто думала, что такая девушка стоит целой школы. Ничем, кроме этого предпочтения, Уленхаут не была способна выразить свой протест против существующего порядка. Жить протестуя и быть отверженной — значит идти на тяжелую жизнь, а на это у нее не хватало мужества.
Но когда она объявила Аннелизе свое решение, ее постигло жестокое разочарование. Девушка сухо ответила;
— Я лучше бы пошла на производство вместе с остальными.
Уленхаут промолчала. Ей казалось, что она поймала девушку Па желании отдать свою драгоценную юность государству, которое — как она давно втайне была убеждена — тщетно пытается продлить свое существование, пожирая одну юную жизнь за другой, но с концом войны придет и его конец.