Девушка притворялась спящей. Она с трудом улавливала то, что человек с пустым рукавом говорил шепотом товарищу, сидевшему теперь к нему спиной.
— Мы никогда не обманывали людей, мы всегда объясняли им, что несет с собой наш век. Нам выпало на долю пережить столько войн между народами, столько гражданских войн, сколько не выпадало на долю многим поколениям, вместе взятым.
Матери, сидевшие в их вагоне, были в восторге от тех фокусов, которые он, произнося эти слова, проделывал здоровой рукой для забавы ребят. Его приятель повернул голову:
— Мы тоже никому и никогда не доказывали, что на земле райская жизнь, и никогда не утверждали, как вы, что можно ее сделать таковой.
— Все, что делает человека человеком, так основательно вытравлено, что теперь всем, в ком тлеет хоть искорка, надо держаться друг друга.
— Мы с тобой раньше спорили о том, как жизнь пойдет дальше. Теперь же надо сперва добраться до той исходной точки, от которой жизнь может идти дальше.
«А толстухе с корзиной,— думала Аннелиза,— тоже место там, где человек перестал быть человеком? А вон в том мужчине с бородкой, что сидит подле Уленхаут, еще тлеет искорка? А я? Кем считать меня?»
— В Польше один крестьянин отказался выдать властям еврея, который голым выпрыгнул из поезда смертников. Крестьянин сказал, что не пошел на это, потому что верит в бога.
— У нас некоторые тоже не шли на это, хотя в бога не верили. Они, не будучи христианами, рисковали жизнью, как первые христиане. Их не смутила ни жажда власти, ни малейшие ее соблазны, ни приказы, ни страх смерти.
Поезд мчался дальше и даже не затормозил на повороте, словно опасность была не над ним, а гналась за ним следом. Дети повалились друг на друга. Какая-то старуха рассказывала, что ее дочь проехала всю Германию от Бреслау до Кёльна и погибла в ночь приезда в Кёльн вместе со всей своей семьей. Ближайшие соседи на миг прислушались к ее рассказу. Военные шептали теперь друг другу прямо в ухо, и Аннелиза почти ничего не слылала. А подставить свое собственное ухо было для нее невозможно по тем же причинам, по каким невозможно было многое другое. Старуха рассказывала о сыне своей приятельницы, который всю войну ни разу не был ранен, а погиб в Берлине во время бомбежки, когда приехал в отпуск. Девушка, мучительно напрягая слух, пыталась уловить разговор двух приятелей.
— Вина твоя начинается там, где ты сталкиваешься с делами, к которым ты непричастен, и ты становишься соучастником их. От тебя зависит, покривить или не покривить душой. От Тебя зависит, противиться ли до конца и пойти на тяжелую жизнь или же брать то, что тебе предлагают, и быть покорным. Авось тогда и тебе что-нибудь перепадет из добычи — не много, но все-таки перепадет.
«Мне хотелось бы понять, о чем они говорят,—думала Аннелиза,— может быть, они говорят и обо мне. В каком случае я должна отвечать за дела, к которым я непричастна, и когда я становлюсь соучастницей их?»
— Ну, это уж совсем старая песня о том, что каждый может различать добро и зло, с тех пор как кто-то съел пресловутое яблоко с пресловутого дерева.
Несколько пассажиров засуетились и стали собирать детей и пожитки. Аннелиза страстно жаждала услышать еще что-нибудь.
Поезд остановился в Д. Один из военных протискивался к выходу, другой, однорукий, вытянув шею, крикнул ему вслед:
— Когда приедешь в Штутгарт, не забудь, что мы по-прежнему живем на Бисмаркплац.
Теперь однорукий занялся исключительно детьми Аннелиза ломала себе голову, как бы заговорить с ним. Она придумывала вопрос и только собиралась задать его, как тут же решала, что этот вопрос не годится. Незнакомец не обращал на нее ни малейшего внимания.
И в вагоне и снаружи стало темно; люди от холода сгрудились теснее. Теперь они говорили приглушенными голосами об убитых и раненых, о пропавших без вести, о бомбежках, об опасностях пути, о своих намерениях и желаниях. Казалось, что они то говорят наяву, то бредят в страшном кошмаре. Путь кончался, а Аннелиза так и не решилась заговорить с одноруким. Она по-прежнему не знала, о чем же ей надо спросить его.
Утром она отвезла Уленхаут в клинику и все больше мучилась желанием о чем-то спросить однорукого. Проспав несколько часов на стуле подле больной, она на другой день пошла в город. Она шла по незнакомым, залитым солнцем улицам и думала: «Я здесь, никого не знаю, я одна, я избавилась от них всех». Тут ей вспомни-лось название площади, которое однорукий крикнул вдогонку приятелю. Она превозмогла свою застенчивость. Она ходила из дома в дом, из квартиры в квартиру и спрашивала об одноруком военном, который вчера вернулся домой. Она еще не знала, что в жизни часто стучишься и тебе не открывают. Поэтому она не удивилась, когда в конце концов после многократных неудач ей открыл дверь сам однорукий незнакомец. Он не узнал девушку, и когда она, снова превозмогая застенчивость, сказала ему что ехала с ним в одном вагоне, он испугался, не навязал ли себе на шею неприятных гостей. Он оглядел девушку с ног до головы. Из комнаты кто-то спрашивал, в чем там дело. Девушка робко попросила чего-нибудь поесть: в больнице позабыли ее накормить, у нее от голода кружилась голова. Она с трепетом ждала разрешения войти, отдохнуть и поесть, тогда ей станет легче и она, может быть, решится сказать о том, что гнетом лежит у нее на душе, и, может быть, сама поймет, о чем ей надо спросить. Она была еще очень далека от того, чтобы искать верного ответа. Пока что ей нужно было найти верный вопрос. Она еще мало видела и хорошего и худого, ей не приходило в голову, что можно искать и не найти. Незнакомец пожал плечами, с удивлением посмотрел на нее и пригласил в комнату, а жену попросил поставить для нее прибор.