В прошлую ночь русские войска прорвали первую линию обороны. Тут они задержались. Но не было сомнений, что скоро русские пойдут в решительную атаку, чтобы развить свой успех. Их не удержит и второе подкрепление, которое успело прибыть, прежде чем окружение было окончательно завершено. Венцлова дважды за одну ночь вызывали к Браунсу. В дополнение к своему докладу он сообщил, что среди личного состава последнего подкрепления обнаружена группка подозрительных. Человек, сразу же приставленный следить за ними, доложил, что они замышляют помочь русским.
Браунс счел лишним давать указания, так как Венцлов получил соответствующие директивы на такой случай и уже сам применял их.
Не успел Венцлов вернуться к себе, как его в третий раз позвали к Браунсу. Ординарец Браунса ждал его в коридоре. Он проводил Венцлова до двери. Браунс лежал на койке. Венцлов прикрыл за собой дверь. Он стоя ждал, чтобы ему указали на стул возле койки. Но Брауне не пошевелил рукой, и Венцлов подошел ближе. Брауне лежал с простреленной головой: он пустил себе пулю в лоб, воспользовавшись минутой, когда ординарец пошел за Венцловом.
Венцлов знал и сам, что положение их безвыходное. Неприятель окружил их полностью. Хотя прибыло и второе подкрепление, однако не было малейшей надежды вырваться из мешка. Знал он также, что капитуляция исключается. Для этого ему не требовалось приказов фюрера сражаться до последнего солдата. Он с отвращением слушал, как Нильс распространяется насчет самоубийства Браунса. Какое право имеет Нильс говорить, что это стыд и позор? Он, Венцлов, лучше Нильса разбирается в том, что такое честь. Даже Браунсу незачем подавать ему пример. Этому примеров хватит, можно вспомнить немало отдельных людей и целых родов из истории человечества. Если гибель неминуема, надо уйти с достоинством, с гордостью, а не влачить постыдное, призрачное существование живого трупа. Но такой, как Нильс, боялся совсем другого: для него и ему подобных поражение означало не огнедышащую бездну, а овеваемую ветерком виселицу. Отсюда и его болтовня, будто бы фюрер запретил самоубийство. На этот предмет в дневнике великого короля найдутся наставления получше. Он сам в свое время решил, что не переживет окончательного поражения. За таким самоубийством, молол Нильс, скрывается страх, что положение безвыходное. У самого Нильса не хватало мужества представить себе положение, из которого нет выхода. Венцлову до того противно стало слушать пошлые и трескучие выкрики Нильса, что он не выдержал — вскочил и хлопнул дверцей в дощатой перегородке. Хлопнула она не очень громко, потому что в блиндаже, четвертом по счету, куда они переселились после недавних бомбежек, все сделали на скорую руку, и перегородка была жиденькая. Венцлов шагал взад и вперед по узкому коридорчику, то и дело стукаясь головой о низкий потолок.
Часовой перед дверью Браунса сменился. Мертвеца сторожил теперь человек по фамилии Кульмай. Взгляд Венцлова упал на непроницаемое скуластое крестьянское лицо. В нем ничего не изменилось. Какая надежда заставляла Кульмая держаться за жизнь? Может быть, он тоже надеялся на чудо, о котором молол Нильс? На какое чудо? Они были обречены на гибель, у них не осталось никакой надежды вырваться из мешка, боеприпасов им могло хватить всего до конца недели. Они не в силах были ни в малейшей степени задержать наступление советских войск. Возможно, что Кульмай не знал этого так достоверно, как он, Венцлов.
А Кульмай думал то же самое о Венцлове, метавшемся взад и вперед по коридору. Чего этот Венцлов еще держится за жизнь? Ведь он души не чаял в Браунсе, во всем ему подражал. А в этом, видно, подражать неохота. Может, тоже хочется домой, к жене. Да, он не из самых вредных, но все-таки вредный.
Венцлов вернулся в общее помещение, он уже вполне овладел собой. Нильс перестал болтать. После таких пламенных и пространных речей он теперь тупо уставился в одну точку. Кульмай думал, стоя у двери, которая захлопнулась за Венцловом: «А любопытно, надумает он взять пример с Браунса? Они говорят — драться до последнего. А как это устроить? Предпоследний не будет подглядывать, что делает последний. Бог даст, я останусь последним».
Десять минут спустя Кульмай стоял навытяжку перед Венцловом. Одновременно в проходе появился Фаренберг. Он стал что-то торопливо говорить Венцлову. У того задергались скулы. Кульмай думал: «Какие у нас еще могут быть новости?» Фаренберг бросился за перегородку и вернулся с двумя офицерами. Все говорили сразу, перебивая друг друга. «Опять кто-нибудь застрелился», — думал Кульмай. Но потом по нескольким долетевшим до него словам понял, что никто не застрелился. Совсем наоборот: Нильс недолго думая улепетнул. Двадцать минут назад он вышел не для того, чтобы посмотреть, все ли в порядке, как решил Кульмай и как, верно, решили остальные. Он успел сесть на последний самолет и был таков. Конечно, пока он перелетит линию фронта, с ним еще может что-нибудь случиться, а может, и ничего не случится: Кульмай слышал, как Фаренберг ответил на один из вопросов Венцлова: