Чудо удалось — началась всеобщая забастовка!
Гешке строго смотрел вместе с другими на кран, как будто сам, своей волей остановил воду; он сжал губы, его глаза сузились, словно все его «я» без колебаний, всеми мыслями и мышцами подчинилось принятому решению. Иссякла не только вода, погасли газ и свет, остановились все другие жизненно важные предприятия, а также все жизненно важные мысли, действовавшие до сих пор в сознании Гешке, или по крайней мере те, которые он считал важными. Пусть его теперешняя жизнь — собачья жизнь, все равно, объявляют ли себя эти сволочи в прокламациях правительством или нет. Но если они останутся у власти, то и эта его жизнь будет окончательно загублена, без всякой надежды на перемену к лучшему. Обычно ему трудно было решить, кто прав — может быть, Лоренц, может быть, Трибель, но одно он знал совершенно твердо: если у власти останутся все эти каппы и люттвицы, тогда совершенно незачем из кожи лезть ради лучшего будущего, тогда погибнут последние остатки надежды на лучшую жизнь. Их гнусная шайка надеется вернуться в свои дворцы и министерства и пить народную кровь, хотя народ и так истек кровью на войне! Его вдруг охватила неудержимая ненависть к этим наглецам, он был готов всех их тут же перестрелять и был готов к тому, что пристрелят и его, настолько ненужным казался ему оставшийся кусочек жизни, чтобы еще дорожить ею. И все собравшиеся на складе были охвачены той же ненавистью — ведь теперь, отняв у них последние остатки достойного существования, их хотели лишить даже последних остатков надежды на достойное существование: они готовы были прикончить всю эту нечисть и, если на то пошло, погибнуть и самим.
С той минуты, когда Гешке явился на склад, подгоняемый страхом потерять работу, и до того мгновения, когда он решил пожертвовать своей жизнью ради того, что ему казалось самым важным, прошло ровно столько времени, сколько Марии понадобилось, чтобы накормить ребенка. Она положила его в корзину и занялась хозяйством. Но тут она услышала на лестнице голоса и беготню соседок.
В дверь к ней постучали, первой явилась Мельцерша; Мария узнала о том, что произошло. Сначала она поняла только одно: бакалея закрыта, да и покупать перловую крупу все равно бессмысленно, так как газ выключен. Постепенно к ней в кухню набились женщины; они набивались всюду, где только видели открытую дверь. Они усаживались на порогах, как будто перегородки между отдельными семьями рухнули.
Вдруг послышались выстрелы, и даже совсем недалеко — отряд капповцев пытался пробиться к центру. Мария была рада, что ребенок крепко спит. К ее удивлению, Гешке прислал сказать, чтобы она отправила дочь, которая лежала больная в постели, с его солдатским вещевым мешком на склад; она с трудом подняла девочку, и та еще не успела уйти, как явился парень, тоже работавший на складе, и насовал ей полный вещевой мешок патронов; девочка тут же убежала, точно сразу все сообразив. Мария молча помогла ей собраться, хотя поняла не смысл, а только интонацию приказания. Затем явился от Гешке еще один посланец, совсем ей незнакомый; он отодвинул кухонный шкаф, поднял половицу и вынул оттуда винтовку, которую Гешке спрятал там, когда вернулся с фронта. Мария и не подозревала, что в квартире есть оружие. И точно всеобщая забастовка и ее подчинила своим требованиям, молча и послушно выполнила она все эти странные распоряжения. Вернулась дочь, ей было приказано, хотя она вся горела в жару, найти братьев и отвести их к отцу. Все трое ребят должны помогать ему подносить патроны тем, кто будет стрелять, чтобы остановить войска.
Дети вернулись только перед самым вечером; когда Мария испуганно спросила, где Гешке, оказалось, что они ничего не знают. Они с завистью поглядывали на братишку, который, захлебываясь молоком, сосал материнскую грудь: им-то пришлось лечь голодными. Ночью Гешке домой не вернулся; по доходившим до Марии вестям можно было заключить, что белым их затея не удалась. Пришла также и весть о том, что один из рабочих умер от ран — немолодой, спокойный, отец семейства, человек, который пробыл всю войну на фронте, от первого до последнего дня. Но смерть настигла его не в Карпатах и не в Аргоннском лесу, а на Розенталерштрассе. Он не принадлежал и к числу тех, кто бегает по собраниям — охотнее всего он сидел дома, в кругу семьи,— и к спартаковцам он не имел никакого отношения, имя его нигде не упоминалось. Так что в эту ночь люди больше говорили о нем — погибшем, чем прежде о живом. И если они обычно то и дело ссорились, спорили и даже ненавидели друг друга, сегодня между ними царили согласие и радость оттого, что теперь опять можно будет ссориться и спорить о будущем и о том, какой должна стать страна, из которой выгнали всю эту шайку.