Правление «Отечественного союза крестьян — участников войны» раз в месяц собиралось в гостинице, стоявшей на берегу озера, и там под председательством господина фон Цизена совещались владельцы вилл и усадеб. Они тоже держались обособленно и пили вместо пива вино. Фон Цизен жил теперь с семьей в имении на другой стороне озера. Он то и дело ездил на собственной машине в Берлин на пангерманские конференции.
Надлер был совсем покорен господином фон Цизеном, а тот уже прощупал Надлера и убедился, что на него можно положиться; барон давал ему теперь ответственные задания и требовал точного отчета об их выполнении. Вильгельм старался запечатлеть в своей памяти лицо Цизена, его манеру выражаться, его жесты и остроты, так же как некогда запоминал привычки и выражения своего капитана Дегенхардта.
Лиза была очень довольна, что муж отсутствует в определенные дни, она охотно обходилась иногда без супружеских радостей, но неуклонно следовала принятому решению— больше не подавать Христиану никаких надежд. Ей и так стоило немалых хлопот удерживать мужа дома — он на каждом шагу искал случая, чтобы впутаться в драку, в какую-нибудь авантюру, которая освободила бы его от хозяйственных забот. Жена умела отвлечь его от мыслей, которые опять могли толкнуть его к воякам из эрхардтовской бригады, чьи остатки были расселены где-то в Силезии, или из черного рейхсвера, сидевшего по берлинским казематам. Когда ему предстояло решить вопрос о том, участвовать или не участвовать в боях за какой-нибудь клочок земли, Лиза до тех пор поддерживала в нем колебания, пока одна из споривших сторон не брала верх.
Христиан уже начал подыскивать себе новую возлюбленную, что при его хромоте, да еще в деревне было нелегко. Но прежде всего он обдумывал, как бы ему поскорее наладить свою сапожную мастерскую. Он обошел все дома и случался во все двери, извещая о своем решении стать сапожником, и спрашивал, будут ли ему давать работу, потом несколько минут молча и грустно ждал ответа, и так как чаще всего ему не говорили ни да, ни нет, а только пытались ободрить, ковылял дальше, жалкий и подавленный.
Под конец он обратился даже к самым прижимистым и упрямым крестьянам. И взгляд, которым он смотрел на них, уже не был ни жалобным, ни беспомощным, но таким же упрямым, как их взгляд, и поблескивал жесткой, злой синевой. Вспоминая потом этот взгляд, они спохватывались, что парень-то потерял здоровье на войне и грех не дать ему починить башмаки. Все удивились, когда он вдруг заковылял в церковь; пасторша и три ее взрослые дочери невольно обратили внимание на инвалида, который подтягивал свою левую ногу обеими руками. Средняя дочка пришла к Христиану в понедельник и попросила подбить подметки. Местный сапожник проклинал этого бессовестного лицемера: Христиан теперь не пропускал ни одной проповеди. А ведь пастор Мёбиус, к счастью, народивший многочисленное потомство (во время каникул из Берлина приехал еще сын с несколькими детьми, и они тоже стаптывали башмаки), пастор муштровал своих прихожан, точно фельдфебель на казарменном дворе, заставляя их сидеть в церкви навытяжку.