В последующие дни он приходил то раньше, то позже, чем его ожидали. Он еще издали узнавал ее спокойную, уверенную походку. Он видел, как иссушены страхом ее глаза, когда он опаздывает, и как она, сидя на земле, рвет на части травинки. Он принес к ним в дом граммофон. Экономка готовила гостю вкусные блюда.
Иногда Шубгут спрашивал:
— Ну, когда же опять воевать будем?
Девушка, насупившись, ждала ответа, а Ливен бросал небрежно:
— Видимо, не скоро.
Здесь еще мало чувствовалась инфляция, о которой приезжие гости рассказывали всякие ужасы. То, что экономка подавала на стол, росло на своем огороде.
И вдруг он не пришел. Старик спросил свое дитя:
— Куда он пропал? Вы поссорились?
Девушка покачала головой. В том-то и загадка, что они ни разу не поссорились.
А в офицерском флигеле господского дома коротышка Лютгенс спросил:
— Эта маленькая Шубгут, Ливен, кажется, ускользнула от тебя? Ты бы видел, как она вчера отплясывала!
— Ну и пусть,— отозвался Ливен.
— Можно подумать, что ты тайно влюблен в кого-то? Уж не в невесту ли?
Так они называли будущую жену Глейма, дочь министерского советника. Это была чрезвычайно боевая особа, которая, по здешним понятиям, превосходно одевалась. Ливен лежал без сна на своей кровати. Дочка управляющего давно уже не влекла его. Он только чувствовал ее неустанное, бесполезное ожидание. И оно завораживало его больше, чем любовь. Окружающие рассказывали, что старик Шубгут с ума сходит: его дочь пустилась во все тяжкие. Она участвует во всех увеселениях — ни одна танцулька без нее не обходится, даже в поселке иностранных рабочих, куда ходить не принято.
Однажды он встретил девушку — она шла по деревне в сопровождении каких-то хулиганов и бросила на него быстрый взгляд, в котором должна была выражаться бравада, а на самом деле выражалось отчаяние. Этот взгляд проник Ливену в сердце, в ту сокровенную часть, которой, по его мнению, давно следовало отмереть и стать недоступной ни для каких чувств. Этот взгляд подтвердил ему то, на что он надеялся, но в чем не был вполне уверен: его след еще не исчез. Чтобы ощущать собственное бытие, Ливену необходимо было видеть себя отраженный в ком-то другом.
Он принялся усиленно ухаживать за «невестой», которой его и так и дразнили. Поэтому Глейм нисколько не возражал, когда Ливен сообщил ему о своем отъезде. За этот год уже многие офицеры уехали из флигеля. Кое-кто хотел хоть временно вернуться в свои семьи; несколько человек отправились в Берлин, чтобы там получить назначение в тайно формировавшиеся части, которые скоро опять понадобятся. Но, как всегда в подобных случаях, имелись и такие, кому хотелось выждать в глеймовском имении, пока их призовут. Они не могли себе представить, что совсем затеряны и забыты здесь, и мечтали о походе на Рейн или в Силезию.
Вышло очень удачно, что двоюродный брат Ливена пригласил его к себе. На занятые деньги он снял в аренду землю на побережье, в нескольких часах езды отсюда. От тяжелого ранения, полученного им в Прибалтике, он почти оправился: он все еще был старшим в роде, хотя и без рода. Ливен написал, что приедет, как только сможет, написал также, хотя это не вполне соответствовало истине, что искренне рад увидеться с единственным своим родственником.
IV
С помощью тети Эмилии Мария стала надомницей. Мастерская, находившаяся во дворе тетки, сдавала еженедельную продукцию фирме, которая, в свою очередь, снабжала большой универмаг продукцией нескольких мастерских. После долгих переговоров с этой фирмой универмаг наконец согласился оплачивать товар по курсу доллара, и владельцы мелких мастерских теперь настаивали на том, чтобы фирма ввела такой же расчет и с ними. Работницы мастерской во дворе тети Эмилии были постоянно в убытке: пока с ними производится расчет, проходит один-два дня, в лучшем случае — несколько часов; за это время деньги уже успевают упасть, а цены вырасти, как волшебный цветок. Если жена ждала дома заработка мужа, а он запаздывал и ей вместо вечера удавалось пойти в булочную только на другое утро, то денег уже хватало не на целую буханку хлеба, а всего на несколько хлебцев. Намеченный заранее воскресный обед сводился к одной котлете. То, что раньше стоило мясо, по новому курсу марки теперь надо было заплатить за два-три фунта костей, их хватало только на суп да погрызть детям.