Пришивая дома для тетки несколько сотен пуговиц или несколько метров тесьмы, Мария получала свои марки раньше, чем муж; она дожидалась во дворе, когда ей заплатят, и потом прямо от тетки бежала к мяснику или к булочнику, до того как возвратится Гешке, который работал теперь очень далеко от дома
Иногда Мария просиживала ночь над шитьем, чтобы успеть в то же утро получить от Эмилии деньги на хлеб и молоко.
Теперь все швеи во дворе считали просто счастьем, что Эмилия умеет поговорить с каким угодно мужчиной. Она знала, как обойтись и с агентом фирмы, который появлялся лишь изредка и всегда был мил и весел, и с владельцем мастерской, человеком необщительным, даже угрюмым; она занимала особое положение; ни одну девушку, пользовавшуюся покровительством Эмилии, нельзя было теперь выбросить на улицу просто так, здорово живешь. И она нашла слова утешения для племянницы, когда Мария, чуть не плача, вернулась к ней от бакалейщика, так и не купив кофе на воскресенье, ибо цена на него уже успела за ночь снова взлететь. Ни один человек не мог понять, что означают эти цифры на денежных знаках — о миллионах и биллионах люди слышали раньше, только когда речь шла о звездном небе, а там — это уж дело всемогущества божьего. А теперь такие же числа замелькали перед ними на паршивых коричневых бумажках здесь, на земле. Гешке тайком сохранил сберегательную книжку первой жены; даже он никак не мог понять, каким образом ухитрилась она сколотить сто марок. Быть может, тогда, когда он еще сидел в окопах, а она заболела гриппом и, уже предчувствуя смерть, в последний раз нанялась мыть лестницу в доходном доме, чтобы подработать еще немного и довести свои сбережения ровно до ста марок? Мысль о нежданном наследстве, быть может, поддерживала ее в предсмертные минуты? Она, быть может, радовалась, умирая, что мужу и детям останется хоть эта память о ней? И то, что, теперь эта сумма растаяла в несколько дней, казалось Гешке гораздо страшнее, чем крахи крупных банков. Он сунул маленькую, совершенно обесцененную книжечку в карман. Нет, он был неспособен сделать то, что сделал старик Бенш из подвального этажа: когда деньги обесценились, он взял их со сберегательной книжки и повесил в уборной на крючок для бумаги.
Мария тянулась из всех сил, чтобы прокормить детей, так же как тянулась покойная жена Гешке. Если Мария хотела, чтобы сыт был ее собственный мальчуган, она считала, что совершенно так же должны быть сыты и трое ребят Гешке — Пауль, Франц и Елена. Сына она назвала Гансом — по своему отцу; случайно оба дедушки носили одно имя.
В свое время она побоялась предложить имя Эрвин, оттого что у нее на родине существовал обычай давать новорожденным имена умерших. Она не смела тайком отрезать своему мальчику лишний ломоть хлеба или сунуть ему — за спиной остальных ребят — кусочек сахару. Он был теперь так худ, что лопатки чуть не прорывали рубашку. И оттого, что он был кожа да кости, его лисье личико казалось еще острее. На подбородке у него была ямочка, а на лбу два бугорка, как у отца. Когда он сердился или смеялся, в его серых глазах тоже вспыхивали искорки. Больше всего ему нравилось удирать от нее как можно дальше и шататься вместе с Францем. А ей было бы гораздо приятнее, если бы он, как его старший сводный брат, сидел около нее в кухне и играл пуговицами.
По вечерам за скудным ужином Гешке думал не раз: если бы она знала, какие наступят времена, она бы так не стремилась родить ребенка. И словно это была дурная мысль, а дитя неповинно в бедах здешнего мира, он брал малыша на колени и начинал его подкидывать. Мария уже не была так хороша, как раньше: последний год состарил ее больше, чем старят роды и болезни, но вокруг лба, у корней волос, все еще лежало легкое сияние. И когда Гешке заглядывал иной раз к бакалейщику, он радовался, что эта узкая полоска света на голове одной из многочисленных женщин, стоявших там, светит именно в его жизни.
Однажды вечером — Гешке не было дома, а дети уже спали — явилась тетя Эмилия. С таинственным видом притворила она за собой дверь и на цыпочках подошла к столу, на котором Мария гладила. Ее вытянутая шея и поблескивающие глазки свидетельствовали о том, что на душе у нее есть какая-то важная тайна, о которой нельзя болтать и вместе с тем невозможно о ней не сообщить.
— Мария,— сказала она,— у меня был один человек и спрашивал про тебя. Понятия не имею, каким образом он узнал мой адрес. И так настойчиво допытывался.
Я сказала ему, что ты завтра с утра принесешь мне готовую работу.
Мария хрипло подхватила:
— Когда он говорит, то шурит один глаз, у него шрам от левой брови и до самых волос. Блондин.