Тени остались и тогда, когда Гешке наконец радостно заявил, что нашел работу. Он устроился при какой-то фирме, перевозившей грузы для компании «Сименс-Бау-Унион». Городская железная дорога, которая вела с севера на юг, от Зеештрассе к Темпельхофу, достраивалась. По мере того как удлинялась линия, ездить на работу ему приходилось все дальше; однако, несмотря на ничтожную оплату — он получал восемьдесят восемь пфеннигов в час,— Мария снова давала ему с собой вкусные бутерброды, и товарищи завидовали Гешке.
Он верил, что счастье опять поселилось в его четырех стенах. И не мог себе представить, что приносящий счастье сам не всегда бывает счастлив.
А Мария все переносила спокойно. В плохие времена она повторяла себе: «Не так уж все плохо, как могло бы быть». А в хорошие времена: «Не так уж все хорошо, как могло бы быть».
V
Венцлов отдал приказ прочесать квартал до наступления ночи. Из какого-то дома были даны два выстрела, его солдат был ранен. Офицеры уселись в пивной, расставив вокруг нее часовых. На стенах еще висели обрывки листовок, выпущенных правительством земли Саксония, социалистических воззваний и призывов пролетарских сотен. Если бы буквы на этих обрывках были зрячими, они очень подивились бы тому, что здесь теперь сидят офицеры рейхсвера, посланные из Берлина не в Баварию, где правые то и дело затевали путчи, а в Саксонию, где образовалось левое правительство. Отдельные группы прочесывали квартал, от них каждую минуту поступали сведения о том, как идут обыски и разоружение.
В том квартале, за который отвечал Венцлов, находилась старая булочная, снабжавшая хлебом почти все его население. В булочной работал подмастерье, уже не первой молодости, совсем юношей попавший на фронт, а затем после ранения долго скитавшийся по лазаретам. В конце концов он опять нанялся за стол и квартиру к прежнему хозяину, который помог ему освежить забытые на войне познания в пекарном деле. По судорожному подергиванию левой половины лица было видно, что на фронте его действительно засыпало землей и контузило. Это был длинный, тощий малый, худосочный и бледный, как ростки картофеля в подвале.
Подмастерье пробрался в пивную через боковую дверь, выходившую в переулок, которого из окон дома не было видно. До войны это был простодушный, веселый парень, но увечье сделало его беспомощным, и постепенно он привык, где бы ни находился, искать себе прежде всего защитника. И это стало его второй натурой — всегда поддерживать того, кто сильнее,— и в роте, и в лазарете, и в семье булочника, и среди покупателей из этого квартала. Он был слишком туп и хил, чтобы интересоваться событиями, за которыми, затаив дыхание, следили не только клиенты булочной, но и вся Саксония. Для такого человека, как он, все эти собрания и демонстрации были лишены всякого смысла, не говоря уже о каких-то там отрядах гражданской самообороны или красных сотнях. Его дрожащие конечности, его ослабевшая, дурная голова не располагали никаким запасом сил, который дал бы ему возможность почувствовать себя равным другим людям, тем более людям, стоявшим выше его. Однако он ощущал всем своим существом, что блистающие обмундированием, вооруженные до зубов солдаты могут гораздо скорее защитить его, чем окружавшие его взволнованные, спугнутые с места, оборванные люди. Он был слишком тщедушен, чтобы примкнуть к добровольческим отрядам, сражавшимся заодно с рейхсвером против той части населения, которая поддерживала красное правительство земли Саксония. Это правительство было бельмом на глазу у центрального правительства. А союз между коммунистами и социалистами наглядно показывал всей стране, что такие союзы возможны.
Теперь на улицах было тихо; если даже где-то раздавался женский крик, где-то хлопала дверь или что-то с грохотом катилось по лестнице, все эти звуки были все-гаки тише обычного городского шума в обычные вечера, ибо то, что этот крик — крик женщины, у которой аресто-вали мужа, а грохот на лестнице — грохот от катящегося стула, пущенного кем-то в идущих делать обыск, вряд ли понимали сидевшие в пивной, не причастные к происходившему люди. Офицеры же за круглым столом, заваленным картами, планами города, именными списками и подставками для пива, отлично знали, что все эти звуки не меньше, чем выстрелы или слова команды, сопутствуют роспуску правительства, разгону депутатов и запрещению красных сотен. Они знали также, что гораздо легче распустить правительство какой-нибудь провинции или магистратуру огромного города, чем пролетарскую сотню.
Подмастерье уже несколько минут стоял в углу, держа шапку, в руках; его ноздри вздрагивали, он понимал значение этих звуков не хуже, чем офицеры. Даже лучше, ибо отлично знал каждую семью многоэтажного дома, в котором находилась булочная. Капитан грубо приказал ему подойти к столу. Затем еще раз приказал выяснить, входят ли в список подозрительных лиц арестованные, которых собрали во дворе. Потом сделал ему знак, и парень выскользнул в боковую дверь. Через главный вход с улицы вошел ординарец. Он доложил, что операция закончена. Ночь, до которой было приказано ее закончить, еще далеко не наступила. Дневной свет еще доходил до стола, заваленного бумагами, хотя и лился в окно пивной всего лишь с узкой полоски городского неба. Между нависшими над улочкой крышами открывалась вторая, совершенно свободная небесная улочка, голубовато-серая и обесцвеченная томительным днем. Дырка от пули в треснувшем оконном стекле, как чей-то посторонний глаз, глядела в занятую офицерами комнату, где лежали осколки и разбитые бутылки. Уцелел только своеобразный берестяной сосуд с причудливой крышкой, сделанной из корневища. Этим сосудом хозяева пивной, наверно, очень гордились. На стене еще висели постановления последнего заседания ячейки и воззвание правительства, подписанное коммунистами и социалистами. Отчетливо были видны следы двух пуль: первая попала в одного из солдат Венцлова как раз в тот момент, когда они занимали пивную, еще до того как началось прочесывание и оцепление, вторая пуля прошла над стойкой и застряла в одном из бортов, который пробила с особой аккуратностью, словно стараясь не задеть стоявшие тут же пивные кружки.