— Может быть,— сказал Отто Ливен. Он смиренно опустил голову с бледным, несмотря на загар, лицом.— Отец научил меня относиться ко всему, что попадает в мои руки, словно к полученному мною лену, будь это участок земли, лошадь или ребенок. Оно мое и вместе с тем не мое. Мне потому и дали его в лен, чтобы я управлял им как нужно. К этому моего отца приучил его отец и так далее, и так далее... У других это, может быть, по-другому, они все забыли. А у нас это так и таким должно остаться.
Ливен уже не сердился. Ему, наоборот, хотелось погладить двоюродного брата по голове, как гладят неразумного, но очень серьезного ребенка. Он сказал:
— Милый Отто, когда орден немецких рыцарей завладел землями у Балтийского моря, это были тоже чужие земли, как и те, куда нам теперь приходится выметаться.
— Ты, может быть, еще помнишь,— отозвался Отто, как будто это событие произошло всего несколько лет назад,— что мы получили лен после того, как перевезли великого магистра ордена по замерзшему морю на санях, сделанных из наших щитов. Нас отделяло тогда от остального населения очень многое, как и сейчас. Ибо наверняка большая часть этого населения считала немецкий орден только захватчиком, врагом. Но наши предки сейчас же узнали в его рыцарях людей более светлых и сильных.
— И склонились перед ними.
— Склонились? О нет! Признали! Не принудительно, уступив силе оружия, а тут же, немедленно и добровольно. Узнали и признали.
— Во всяком случае, нашим предкам повезло на потомков.
— Мы никогда не разбазаривали полученную в лен землю. В этом смысле — да, им повезло. Мы обрабатывали ее, и наше имение стало цветущим...
Эрнст Ливен подумал: «Бедняга, он прямо вынуждает меня злить его». И еще раз вставил, так как не мог сдержать закипавшую в нем досаду:
— Вероятно, все местное население было возмущено тем, что наши предки принимали этих рыцарей уж слишком восторженно. Неудивительно, что им пришлось смастерить для захватчиков сани из собственных щитов. Эти предки, наверно, чертовски нуждались в поддержке и содействии. Они же не могли знать, что встретят такое понимание у своего праправнука.
Но Отто Ливен словно не замечал его тона. Он терпеливо продолжал:
— Впоследствии англичане подарили эту землю латышам вместе с нашим имением. Но нам его когда-то дали потому, что мы заслужили его: именно здесь проходила граница Германии, а не бог знает где, на юге, куда ты рвешься.
— Милый Отто, но то была граница еще одной страны, таково свойство всякой границы.
— Да, но мы, мы оказались сильнее, в нас были те качества, которые дали нам право на владение.
— Я считаю, что тогда мы были сильнее, но постепенно сильнее стали русские, а в конце концов — англичане. Ты, может быть, сам поехал бы со мной, будь ты сильнее, Отто. Я считаю, что человек, тогда заслуживает право чем-то владеть, когда он сильнее всех остальных.
— А я считаю, что ты вовсе этого не считаешь. Есть разные способы быть сильным. Ты ведь...— Он поискал нужное слово и договорил: — Ты ведь в конце концов христианин.
Эрнст Ливен рассмеялся и воскликнул:
— Тут я вынужден жестоко разочаровать тебя. Я отнюдь не христианин, я до мозга костей язычник, и я поклоняюсь тому, чему поклоняются язычники: Силе и Красоте, Власти и Наслаждению.
— Мне кажется, язычники поклонялись и другим богам, кроме Власти и Наслаждения, например Мудрости. И во всяком случае, я за то, чтобы мы пораньше легли спать. Спокойной ночи под моей кровлей.
«Что он имел в виду, говоря о своей кровле?» — размышлял Ливен. Сам он охотно готов был смотреть на этот дом как на временное пристанище. Он спал крепко и долго, и, когда встал, оказалось, что Отто давно уже в поле.
Вечером младший спросил:
— Кто эти две красивые женщины на портрете, который я рассматривал, чтобы скоротать время?
— Разве ты не помнишь мою мать и мою сестру?
— Твоя мать похожа на девушку, а сестра — на замужнюю женщину.
Эрнсту Ливену не угрожала скучная жизнь с глазу на глаз с двоюродным братом: в доме бывал постоянный гость. Учитель местной школы, долговязый блондин, родом из Гамбурга. Всю войну от первого до последнего дня он провел на фронте и набрался там разных теорий, которые теперь пускал в ход, занимаясь со своими учениками. Каждый вечер, сидя у Ливенов и обвив стул длинными руками и ногами, он излагал свои мысли. И битвы, уже отбушевавшие на Западе, в Средней Германии, Гамбурге и Саксонии, еще вызывали словесные бои в этой затерянной в глуши крестьянской горнице. Несмотря на запальчивость, спорщики были наилучшими друзьями, больше-то им не с кем было спорить здесь, в деревне. Эрнст Ливен дивился: все, о чем говорил этот долговязый молодой человек, повторяло те рассуждения, которые Эрнст привык считать взглядами большевиков, евреев и безымянной массы недовольных, одичавших людей. «Наверняка,— думал Ливен,— такие же разговоры ведутся сейчас в каждой деревне, на каждой улице, в таких же вот комнатах с самодельной мебелью, с висящими на стене изображениями Гинденбурга, Шлагетера, Людендорфа или же Иисуса Христа. Это просто жалкая попытка скоротать время, такая же, как чтение книг, которыми Отто Ливен заполняет свои полки, как игра на скрипке, которой нередко завершаются их споры. Вероятно, в этом и состоит мирная жизнь, чтобы, как мячами, неторопливо перебрасываться мыслями, безобидно и праздно пережевывая их».