— Та сила, которой создается история, никогда не шла от масс,— говорил Отто Ливен.— Она всегда рождалась только из идей, а идеи рождались в отдельных личностях, как вы и я.
— Скольким людям в Германии не до идей,— отвечал учитель,— оттого что они голодают и мерзнут. И мы еще совершенно не знаем, какие идеи они способны создать.
— Построение социалистического беспорядка, — заметил Эрнст Ливен.
— Революция никогда не совершается с соблюдением чистоты и порядка,— продолжал учитель.— При такой радикальной уборке неизбежны грязь и кровь. Так было во время Французской революции, так было и у нас в средние века во время крестьянских войн. Христианство при своем возникновении тоже не принесло людям покоя и порядка. Образованные римляне ненавидели его, потому что оно шло в глубину народных масс, двигало ими. Впервые появилось нечто доступное для всех, а не только отдельных избранников вроде нас с вами.
— Оно было не интернациональным, а сверхнациональным, оно никогда не смазывало границы между отдельными народами. Оно объединяло лучших представителей каждого народа в одной идее, которая была выше всех народов. А ты что на это скажешь? — Ливен-стар-ший так быстро повернулся к кузену, что тот не успел согнать со своего лица насмешливое выражение и ответил:
— А что, по-твоему, я должен сказать? Я не способен, как вы, с такой быстротой носиться по всей вселенной.
Учитель заявил, обращаясь к Ливену-старшему:
— Все зависит от того, что вы понимаете под словами «идея», «идеалист». Если людей, которым их идея дороже собственного блага, то идеалисты мы, именно мы. Потому что мы всей своей жизнью боремся против материи, которая унижает человека.
«Подождем»,— решил Эрнст Ливен. Все слова казались ему только пылью, поднятой множеством событий. А все это столпотворение слов — только ветром, взметающим пыль.
Он мог выносить покой лишь в ожидании лучшего. Но вот пришло письмо из Берлина, в нем зять Глейма писал, что вербовка прекращена и что если Ливен не захочет ехать в Мюнхен, где сейчас живет большая часть его земляков, то и в Берлине найдутся люди, которые могут устроить уволенных чиновников и демобилизованных офицеров хороших фамилий в банки и на промышленные предприятия.
Эрнсту Ливену вдруг показалось, что, может быть, Отто и прав: какое бы место ты ни занимал, ты все равно представляешь лучшее, что есть в твоем народе. И пусть даже это место агента при какой-нибудь фирме световой рекламы, которое зять Глейма посулил Ливену в виде утешения в своем следующем письме.
IV
Вильгельм Надлер был весьма удивлен, когда брат внезапно вошел к нему в кухню, чего по вечерам никогда не делал. Лиза крошила в корыте корм свиньям, который она всегда приготовляла накануне, чтобы утром успеть накормить их перед уходом в поле. Христиан начал, как всегда, кротко и скромно: он-де только что принял решение, которым и спешит поделиться с братом. Дело в том, что по завещанию их отца — тут Вильгельм насторожился, хотя Христиан нерешительно мямлил, произнося эти многозначительные слова,— так вот, по отцовскому завещанию имущество должно делиться между братьями, в общем, поровну. Земля пришлась на долю старшего, а средний после войны не вернулся, значит, ему, Христиану, полагается некоторое возмещение в виде определенных реальных ценностей в том случае, если он уйдет отсюда. Ведь от него в поле мало толку. Он помог брату частью своей пенсии и даже, как брат может судить по квитанциям, превысил ее.
Блестящие голубые глаза Лизы метали порой короткие колючие молнии на свекольное крошево. Она чувствовала, как Вильгельмом овладевает один из знакомых ей приступов неистовой ярости. Уже лицо его побагровело. А Христиан продолжал что-то мягко и довольно бессвязно лопотать. Однако Вильгельм сдержался.