Христиан опять позаботился о том, чтобы была записана сумма, которую он отдал за Вильгельма. В одном он был с братом согласен — они оба терпеть не могли посредника. Христиан не выносил его болтовни, ибо представление о силе и власти было связано для него с молчаливостью. И Вильгельма он тоже не выносил за его болтовню: только и делает, что хвастается своим геройством на войне, да словечек понахватался в этих своих союзах.
На фронте Христиан никогда не задумывался над тем, кто какой человек. Он видел, что для пуль никаких различий не существует. Они разят всех — так солнце в небе светит одинаково правым и виновным. Однажды при нем один солдат, фамилия которого тоже была Леви, умер в страшных мучениях от раны в живот. Эта смерть его особенно потрясла — они любили поговорить друг с другом. Каждый рассказывал о доме. И это чертовски тяжело; когда потом такой товарищ стонет, умирая возле тебя. Сын хозяина трактира «Под дубом», сидевший с ними в том же окопе, когда все было кончено, заявил: «Ну что ж, вот еврей и отмучился». Эти слова прочно застряли у него в памяти.
Вильгельм Надлер считал в порядке вещей, что Христиан всегда ищет случая вознаградить его за благодеяния. Он видел в этом только вполне понятное желание несчастного калеки искать помощи у такого молодца, каким Вильгельм считал себя: ведь отблеск его величия падал на всю семью — он стал теперь председателем «Отечественного союза крестьян—участников войны», охватывавшего не только их деревню, но и всю округу. К удивлению соседей, почтальон приносил ему теперь всякие повестки и извещения. Д раз в неделю он ходил в качестве представителя своего союза в гостиницу на берегу озера на заседания, где все решалось совместно с другими представителями. Обычно эта гостиница служила местом встреч для союза немецких офицеров и руководителей «Стального шлема». Крестьянина там не увидишь. И только теперь в гостинице начались совещания представителей местного населения. Мысль о жизни дома вызывала у Вильгельма ужас, но скоро ему стало казаться, что он только приехал в отпуск, который, по мнению людей, с чьими взглядами нельзя не считаться, кончится довольно скоро. Скоро протрубят сигнал и не для забавы, не для обычных маршировок, к которым была теперь привлечена и деревенская молодежь, еще не побывавшая на войне.
В этом году в доме пастора появлялось множество гостей, особенно когда умер Эберт и для избрания нового президента потребовалось провести подряд два голосования. Барон фон Цизен усаживался за письменный стол пастора как самый обыкновенный гость. Между занавесками, которые стараниями пасторских дочек всегда отличались особой белизной и воздушностью, ему был виден его собственный дом по ту сторону озера. На письменном столе стояла ваза с ветками едва распустившегося ракитника. На стене позади пастора висела гравюра Дюрера, изображавшая Лютера. «Великий человек,—писал Дюрер,— спасший мою душу от многих бед». А господин фон Цизен, сокрушаясь о своих бедах, решил, что это настоящий пасторский дом, каким он себе всегда представлял его. И он открыл пастору свое сердце.
— Правда, я связан решением моих единомышленников. Но разве, голосуя за Людендорфа, я не принесу моему народу больше пользы, чем отдав свой голос тому почти неизвестному человеку, которого выдвигает моя партия?
Священник сказал:
— Я в политике не разбираюсь. Вы должны следовать голосу своей совести.— А потом добавил: — Крестьянин Надлер, которого вы, вероятно, тоже знаете, принес мне бутылку домашней вишневки. Разрешите налить вам.— Правда, жена запретила пастору откупоривать бутылку до пасхи, но высокий гость являлся желанным предлогом.
Цизен сказал, глядя в пространство:
— Национал-социалисты выставили кандидатуру Людендорфа. Я ими раньше особенно не интересовался, их главарь Адольф Гитлер два года назад сидел в тюрьме после того, что учинил в Мюнхене. И я всегда спрашивал себя, разве может выйти что-нибудь путное там, где замешано слово «социализм»? Даже если к нему прибавляют «национальный». Но Людендорф— это заставляет меня призадуматься.
Через две-три недели Цизен сидел в том же кресле и в той же комнате и угощали его той же вишневкой. За это время все успело прийти в порядок — и положение дел на свете, и его совесть. Правый блок выставил кандидатом Гинденбурга, который внушал Цизену и многим другим не меньше доверия, чем Людендорф. Этот убеленный сединами старый вояка не возглавляет ни одной из новых партий с дурацкими названиями, в которых никак не поймешь, что к чему. Пастор рассказал гостю, что у него был местный учитель — в первый раз,— ибо учитель посещал, церковь только в крайних случаях, когда ему приходилось вести туда своих учеников; тоже один из молодых людей, у которых в голове не того... вот-вот угодил бы в сети к социал-демократам, если бы те не умудрились голосовать за представителя центра Вильгельма Маркса. Но даже учителю это показалось чересчур.