Их счастье, такое большое, не вмещалось в тесной старой лачуге. С наивным бесстыдством двух одержимых любовью собак они ласкались прямо посреди улицы; из деревень, где совершались праздники, они убегали в поле, и тогда, в самые счастливые мгновения их любви, их нередко застигали врасплох крики проезжих, сопровождавших свое открытие взрывами хохота.
От вина и любви Дьявол располнел, у него появилось брюшко; одежда его никогда прежде не казалась такой аккуратной, — он был спокоен и счастлив с Пьянчужкой. А она все худела и чернела и настолько ушла в заботу о нем, что ей даже в голову не приходило починить свои грязные юбки, которые сваливались с ее похудевших бедер.
Она не отходила от него ни на шаг (такого славного парня всегда подстерегают опасности) и мало того, что сопровождала его во время артистических странствий, но и шла рядом с ним впереди крестного хода, не страшась злых языков и враждебно поглядывая на всех женщин.
Заметив, что Пьянчужка беременна, люди помирали со смеху, оскорбляя своим хохотом торжественность праздничных шествий.
Посредине шел Дьявол, прямой, торжествующий, флейта его была закинута кверху и казалась каким-то чудовищным носом, жадно обнюхивающим небо; по одну сторону от него шел мальчишка и бил в барабан, а по другую выступала Пьянчужка, с удовольствием выставляя напоказ, словно второй барабан, свой живот, вздувшийся как шар, вот-вот готовый лопнуть. Его наглая округлость, вынуждавшая ее ходить медленно и вразвалку, бесстыдно задирала подол ее юбки и обнажала опухшие ступни, шлепающие в стоптанных башмаках, и лодыжки — грязные, черные и сухие, как палочки барабанщика.
Это казалось скандалом, профанацией, и каждый деревенский священник уговаривал Дьявола:
— Ну, черт возьми, женись уж на ней, по крайней мере, раз эта негодница так упорствует и не может оставить тебя в покое даже во время шествий. Я позабочусь о формальностях.
Но, хотя он как будто бы со всем соглашался, предложение это его ничуть не прельщало.
Они поженятся — прекрасно… Вот будут смеяться люди! Нет, пусть уж все остается как есть.
Невзирая на его упрямое сопротивление, его по-прежнему приглашали играть на праздниках: все-таки он был самым дешевым и самым лучшим музыкантом. Но зато его лишили почестей, которые прежде воздавались ему за труд: кончились трапезы за одним столом со старостами, никто больше не предлагал ему освященного хлеба и по праздничным дням эту пару отъявленных еретиков больше не пускали в церковь.
Она не стала матерью. Когда наступил положенный час, из ее пылающего тела извлекли по кускам несчастное порождение их пьяного угара.
И вслед за уродливым мертвым младенцем умерла его мать, прямо на глазах остолбеневшего Дьявола; он видел, как тихо, без агонии и конвульсий, угасла ее жизнь, и не мог понять, что же, собственно, произошло — ушла ли она навсегда или, быть может, просто заснула, ведь бывало же так, когда из ее рук катилась к ногам пустая бутылка.
Молва о случившемся распространилась быстро, и беникофарские кумушки толпами собирались у дверей старого дома, чтобы посмотреть издали на Пьянчужку, лежащую в гробу для нищих, и на Дьявола. А он, такой огромный, сидел на корточках рядом с умершей и всхлипывал, опустив голову, как тоскующий вол.
Ни один человек в деревне не унизил себя посещением этого дома. Кроме беникофарского могильщика, ее хоронили полдесятка приятелей Дьявола — такие же оборванцы и пропойцы, как он сам, которые бродили по дорогам, собирая милостыню.
Целую ночь они сидели у гроба; через каждые два часа они по очереди ходили к таверне, колотили в ее дверь и просили наполнить вином огромный бурдюк, а когда через дыры в потолке в комнату заглянуло солнце, они стряхнули с себя сон.
Все выглядело совсем как по воскресеньям, когда, выйдя из таверны, они по-братски сваливались все вместе в какой-нибудь стог сена.
Как они все плакали! Подумать только, что бедняжка теперь лежит в этом ящике для нищих, так спокойно, как будто спит, и не может подняться и попросить, чтобы ей налили ее долю. Да, вот она, жизнь! И всех нас ждет такой же конец…
Пьяницы столько плакали, что даже по дороге на кладбище не успокоилось их волнение и не выветрился их хмель.
Вся деревня издали наблюдала за погребением. Добрые люди смеялись без памяти над этим смехотворным зрелищем.