Но после полудня, к величайшей моей досаде, церковь наполнялась деревенскими кумушками; болтливые и назойливые, они донимали нас бесконечными расспросами и, следя за моей работой, решались даже критиковать: плохо, мол, позолотил гирлянду или мало киновари положил на лицо ангелочка. Самая смазливая и самая богатая из них — судя по тому, как она командовала остальными, — поднималась иногда на помост, где я работал. Она, видно, хотела показать мне поближе все свои деревенские прелести и часами торчала около меня наверху, так что я не мог повернуться, не задев ее.
Пол в церкви был выложен большими красными кирпичами, а посреди, в каменном квадрате, темнела огромная плита с железным кольцом. Однажды, наклонившись над этой плитой, я размышлял, что бы такое могло скрываться под ней, и в задумчивости царапал железкой окаменевшую в пазах пыль. В это время вошла сенья[78] Паскуала, та самая бабенка, что вечно мозолила мне глаза. Она, казалось, была весьма удивлена, застав меня за подобным занятием.
Весь остаток дня Паскуала крутилась на помосте, не обращая внимания на судачивших внизу товарок; она не сводила с меня глаз, и с губ ее, казалось, вот-вот сорвется вопрос. Долго она не решалась заговорить, но наконец набралась храбрости. Ей не терпелось узнать, что я делал у той плиты в полу: ведь никто в деревне, даже самые древние старики, не запомнят, чтоб ее когда-нибудь поднимали. Мои отнекивания только сильнее распалили ее любопытство, и во мне вдруг заговорило озорное желание подшутить над ней. С увлечением школяра я взялся за выполнение задуманной проделки, и едва сенья Паскуала входила в церковь, как я уже склонялся над плитой, с притворным интересом рассматривая ее.
Наконец реставрация была закончена. Леса сняли, и алтарь засиял жарким золотом. Я окидывал последним взглядом нашу работу, когда любопытная кумушка пришла еще раз попытать счастья и выведать "мой секрет".
— Скажите, художник, — умоляла она. — Клянусь, я сохраню это в тайне.
И художник (так звали меня крестьяне), который был в ту пору юным весельчаком, решил, что ему представился удобный случай перед самым отъездом наплести назойливой красотке всевозможной ерунды. Я заставил ее тысячу раз торжественно поклясться, что она сохранит тайну, и наговорил ей всяких небылиц — все, что уцелело у меня в памяти из прочитанных романов.
Будто бы я поднял эту плиту чудодейственным способом — каким именно, я благоразумно умолчал — и увидел под ней нечто необыкновенное. Прежде всего длинную-предлинную лестницу, потом узкие запутанные проходы и повороты и наконец лампу, которая, верно, горит там уже не одну сотню лет; а неподалеку на мраморной скамье лежит дюжий детина — борода по пояс, глаза закрыты, на груди огромный меч, на голове тюрбан с полумесяцем…
— Да это, верно, мавр! — перебила меня Паскуала, в восторге от собственной догадливости.
Разумеется, мавр. Как это она так быстро смекнула? Плащ его сверкает золотым шитьем, а в ногах высечена надпись, да такими непонятными буквами, что сам священник не разберет. Но я ведь художник, а художники все знают, вот почему я без труда прочел надпись. Она гласит… гласит… ах да… Она гласит: "Здесь покоится Али-Бельюс; сей памятник воздвигнут в его честь супругой Сарой и сыном Макаэлем".
Через месяц, вернувшись в Валенсию, я узнал, какие события последовали за моим отъездом. Сенья Паскуала рассудила, что хранить молчание несколько часов кряду — неслыханный героизм, и в ту же ночь все рассказала мужу, а муж наутро повторил историю в таверне. Крестьяне были ошеломлены. Подумать только: живешь здесь всю жизнь, ходишь каждое воскресенье в церковь и не знаешь, что под ногами у тебя лежит длиннобородый мавр с тюрбаном на голове, муж Сары, отец Макаэля, великий Али-Бельюс, вне всякого сомнения основатель деревни! А какой-то заезжий молокосос не успел заявиться, как уж все это разнюхал. Господи Иисусе!
В первое же воскресенье, едва священник отправился обедать в соседний приход, как в церковь сбежалось полдеревни. Муж Паскуалы, сцепившись врукопашную с пономарем, силой отобрал у него ключи, и толпа — с алькальдом и писарем во главе — ворвалась в церковь, вооруженная кирками, ломами и веревками. Ну и попотели же они над злосчастной плитой! Лет двести лежала она неподвижно… Здоровенные парни, по плечи засучив рукава, с вздувшимися от натуги жилами на шее, бились, бились, но так и не сдвинули ее с места.